На публике Герда покоряла всех. Это ее умение восхищало Капу с первых дней их знакомства, но теперь оно же внушало ему неуверенность. Он начал сомневаться во всем. Их связь стала пунктирной, неустойчивой. Они превратились друг для друга в тех, кем были в самом начале – в родственные души, в неразлучных товарищей, коллег, компаньонов. И иногда – только иногда – спали вместе. Словно отступили на обманчиво невинную нейтральную территорию. Но Капа был слишком горд, чтобы играть роль тайного любовника. Такого он вынести не мог. Когда Герда укрывалась за бастионом своей независимости или в большой компании заводила с кем-то разговор один на один, в то время как Капа стоял рядом, он, в приступе странной болтливости, начинал громко рассказывать анекдоты, которые даже ему самому не казались смешными. Капа всегда вел себя так, когда начинал думать, что его отправили в отставку. Пытался истолковать каждый жест Герды, будто тайный код. Подозревал, что она нашла ему замену. Однажды увидел, как Герда стоит в коридоре, держа за лацканы Клода Кокберна, корреспондента лондонской «Дейли уоркер», хохоча над чем-то, что он шепчет ей на ухо. Несколько следующих дней он преследовал бедного журналиста и доводил его до ручки. Но во что она, черт побери, играла? Он уже не верил в знаки нежности Герды, когда, проходя мимо, она гладила его по волосам или когда опиралась на его плечо, если им случалось оказаться на соседних стульях. «Если она не со мной, то против меня», – решил для себя Капа.

Но чем больше он старался не думать о ней, тем сильнее сходил с ума от тоски по ее телу, по равнине ее живота, по легкому изгибу лодыжки, по выступающей ключице. Только эту географию он признавал. Ему нужна была не одна ночь с нею, а все подряд ночи, чтобы кидать ее на любую из этих старинных кроватей под пологами, раздвигать ее коленки, проникать в нее, подчинять ее своему ритму так, чтобы она наконец забылась, чтобы исчезла из ее черт суровость, из-за которой Герда иногда казалась такой далекой. Отполировать ее, как ветер полирует голые скалы. В последний раз так и было. Жестко, яростно. Они оба рухнули на колени, его голова – под ее рубашкой, солоноватый вкус ее пальцев во рту, а потом – неудержимая страсть. Он схватил ее за волосы и с силой потянул назад, лицо его исказилось, он был неудержим, ненасытен, целовал ее – почти кусая, ласкал, едва удерживаясь, чтобы не оцарапать. Овладел ею, как дикарь, как будто не любил, а ненавидел. Но ненавидел он не Герду, а будущее.

– Я уезжаю, – сообщил он, не поднимая головы, прежде чем выйти босиком из ее комнаты.

А что же еще было делать? Он постепенно сходил с ума.

К тому же она прекрасно справлялась одна.

Работа поглощала Герду, как никогда прежде. Она привыкла вставать чуть свет и возвращаться затемно. На рассвете обходила Западный парк и всю запутанную систему траншей вокруг Университетского городка. Вернувшись с линии фронта, шла по проспекту Пятнадцать с половиной, встречая бродяг, равнодушно огибая труп какого-нибудь бедолаги, которому нынче не повезло (проведя на войне уже почти год, она, сама того не заметив, обросла защитной броней, разучилась бояться смерти). Однажды Герда остановилась перед киноафишей, с которой смотрела Джин Харлоу, наполовину злая, наполовину добрая, полуангел-полувампирша – как и положено героине, которую надо спасать, – и рядом с нею Кларк Гейбл, спаситель, улыбающийся, брутальный, нежный, мужчина, который должен был стать ее испытанием, отвергнуть ее, слегка унизить, облить презрением, но в то же время ответить на ее любовь неистовой любовью, могучей, как сама природа. Вечная история. Столько глубоко затаенной злости, столько душевных метаний – и все для того, чтобы спрятаться от собственной доброты. Кино – дань мечтам и призракам.

В середине марта мятежники предприняли очередную атаку на Мадрид с северо-востока. Но наступление итальянских войск, присланных Муссолини, было отражено и переросло в контрнаступление, окончившееся блестящей победой республиканцев под Гвадалахарой. Герда объехала отвоеванные районы по узким и топким дорогам, забитым грузовиками и танками. В этот день она вернулась в Объединение интеллектуалов усталая и бледная, штатив камеры был весь изрешечен фашистскими пулями.

Когда Рафаэль Альберти разволновался, оттого что Герда подвергается такой опасности, та показала на ножку штатива и сказала:

– Лучше уж сюда, чем в сердце.

Но не была уверена в этом.

Как обычно, она села со всеми ужинать, а после стали слушать радио. Диктор Аугусто Фернандес читал свежую военную сводку. Новости, без сомнения, были очень хорошие. Сражение при Бриуэге стало самой блестящей победой республиканцев с начала войны. Решено было устроить праздник в зеркальном зале, но Герда не хотела веселиться. Настаивали все: Рафаэль Диесте, Кокберн, не упускавший случая за ней приударить, Альберти, Мария Тереса Леон… но она со слабой улыбкой отказалась. Ушла к себе в комнату. И до поздней ночи, не сомкнув глаз, тщательно помечала свои негативы. Она делала это не как Капа, который надрезал край пленки треугольничком, а ниткой, как кинорежиссеры. Ручной труд помогал расслабиться. В душе у Герды бурлила мутная желтая река, утекающая в ночь. С тех пор как Капа уехал, общество ее уже не интересовало.

Как Джин Харлоу из «Морей Китая».

День выдался ясный, почти безоблачный. 26 апреля. Не слишком жарко. Прекрасный день, чтобы устроить базар – куры, кукурузный хлеб, ребятишки, играющие в шарики, звон колоколов. Первый самолет появился в четыре часа дня, «Юнкерс-52».

После поражения фашистов под Гвадалахарой Франко направил удар на промышленный пояс населенных басками провинций, чтобы получить контроль над железорудными и угольными шахтами. Генерал Мола дислоцировался в Бискайе с сорока тысячами бойцов, готовясь к Северной кампании. Но воздушная атака поручалась легиону «Кондор» под командованием лейтенанта гитлеровской армии Гюнтера Лютцова.

Четыре эскадрильи «юнкерсов», построившись треугольником, на бреющем полете в сопровождении десяти истребителей «Хейнкель-51» и нескольких итальянских резервных самолетов бороздили небо над Герникой. Сначала они сбросили обычные бомбы, три тысячи алюминиевых бомб, каждая по два фунта весом, потом мелкие гроздья зажигательных бомб, а тем временем истребители довершали дело, скользя над центром города и расстреливая из пулеметов все, что движется.

В черном дыму ничего не было видно. В конце концов бомбы уже швыряли вслепую. Три часа огненного ливня, горящие дома. Целый поселок исчез с лица земли. «Первое в истории полное уничтожение беззащитного гражданского объекта путем авиационного налета», – гласил заголовок «Юманите». Никогда раньше не бывало ничего подобного. Капа прочел новость в киоске на площади Согласия.

Он договорился позавтракать с Руфью. Они не виделись с самого возвращения Капы из Испании, а ему надо было поговорить о Герде. В голове еще пылали угли последней ночи в объединении, он помнил, как она умудрялась уклоняться от любых обещаний и обязательств, помнил ее отчужденность, вопросы без ответов, погружавшие его в пучину невыносимой неопределенности. Все было так непрочно, все балансировало на грани. Накануне ночью его печенке пришлось несладко. Сначала Капа бродил по набережным Сены, засунув руки в карманы, поддавая ногами камушки, мучительно размышляя и ровным счетом ничего не понимая. Потом забрел в какой-то бар на пристани и через час был пьян в стельку. Виски. Безо льда, без соды, без закуски. Каждый лечит тайные раны по-своему. Лишь когда бутылку можно было смело пускать по волнам без риска утопить, он смог слегка успокоиться, движения стали медленнее, боль в сердце и в паху стихла, и Герда Таро снова превратилась в обыкновенную польскую еврейку, одну из многих тысяч польских евреек, бродящих по шумным парижским бульварам. Ни умнее, ни красивее, ни лучше других. Подобно воспоминаниям Капы, очертания бара начали слегка расплываться, все стало немного не в фокусе, как на лучших его фотографиях. Тоска одиночества, грусть, страх потерять ее… Он поклялся себе, что никогда больше не станет так влюбляться. И выполнил клятву. Были, конечно, другие женщины. Некоторые – просто красавицы, ко всем он был очень внимателен, со всеми напорист, решителен, оправдывая свою репутацию соблазнителя, но без привязанности и без каких-либо обязательств. Он окопался в воспоминаниях, как можно дальше от окружающей действительности, словно позволить кому-то войти в этот тайный грот означало предать себя. Годы спустя, когда Европа начнет выбираться из пропасти Второй мировой войны, он даже приударит за Ингрид Бергман. С приятелем Ирвином Шоу в вестибюле отеля «Риц» они задумают отправить актрисе такое приглашение на ужин, от которого ни одна умная женщина не в силах будет отказаться. Сочинят это послание в два счета, хохоча как сумасшедшие, напишут его на кремовой бумаге со штампом отеля: