– Обещай заботиться о ней как следует, Тедди, – сказал ему Капа. К западу от Мадрида более ста тысяч испанцев готовились убивать друг друга в самом жестоком сражении этой войны.

Она казалась другой, помолодевшей. Лежала в постели на животе в мужской военной рубахе с огромными карманами. Подбородок опирается на одну руку, в другой – книга, пальцы неспешно переворачивают страницы. Есть люди, не способные принимать вещи такими, какие они есть, подумала Герда, потерянно блуждающие в недостойном их мире, следующие не общепринятым законам морали, а некоему рыцарскому кодексу, люди, бросающие жизни вызов, сражающиеся по-своему, как только умеют, с голодом, страхом или войной.

Опасность никогда не останавливала Джона Рида, наоборот, она была его родной стихией. Работая, он всегда умудрялся оказываться в самых горячих местах. Однажды на фронте под Ригой попал под обстрел немецкой артиллерии. Один снаряд взорвался в нескольких метрах от его позиции, все считали Рида погибшим, но через несколько минут увидели, как тот бредет в столбе дыма и пыли, почти оглохший, засунув руки в карманы. Герда заметила, что уже минут пять не читая рассматривает поры на бумаге, гладит кожаную обложку, а сама будто уплыла в далекие моря. Именно тогда, перевернув страницу, она наткнулась на фотографию, которую Капа оставил вместо закладки на странице 57. Взяла ее в руки и поднесла к свету керосиновой лампы, чтобы лучше рассмотреть.

Крепкий голый младенец, лежащий на диване. Хорошо очерченные черные брови, смуглая кожа, большие, черные как уголь глаза, а волосы густые-прегустые – с такой шевелюрой уже впору быть старшеклассником. Красавец, так бы и съела его. Бывают фотографии, с которых на тебя смотрит будущее, как будто жизнь не имеет другого смысла, кроме как ярче выявить эти едва наметившиеся черты: цыганскую улыбку, скептически наморщенный лоб, шесть пальцев на счастье. На обороте – дата: 22 октября 1913 года. Герда улыбнулась про себя. Вот и еще один не согласный с имеющимся положением вещей. И он туда же.

Ночь Герда проспала тревожно. Снилось, что они вдвоем рано утром идут по парижскому рынку под тем самым прозрачным светом, как когда они только познакомились, а война еще не началась, и она мечтает стать Гретой Гарбо, а он несет на плече Капитана Флинта… Она спала так, будто от этого сна зависела вся ее жизнь или будто пыталась эту жизнь изменить, вырваться из ее тесных рамок. Все вертелась и вертелась в кровати, переносясь из города в город, проживая одну за другой безутешные осени, плакала, не открывая глаз, вытянувшись в постели по диагонали, поджав под себя левую ногу, – и наконец проснулась с первыми косыми лучами солнца, упавшими на подушку и на тумбочку, на которой часы отсчитывали время.

Неумолимые часы.

25 июля 1937 года. Воскресенье.

«Когда я думаю о том, сколько замечательных, необыкновенных людей погибло на этой войне, мне как-то даже совестно оставаться живой», – написала она тем утром в своей тетрадке.

Несколько дней назад армия республиканцев под командованием Листера предприняла решительное наступление под Брунете, где сходились два важнейших пути снабжения франкистских войск, расположенных в Каса-де-Кампо и в Университетском городке. Атака застала фашистов врасплох, и ополченцы смогли быстро продвинуться к Кихорне и Вильянуэве-де-ла-Каньяда, но мятежники вскоре получили мощное подкрепление, и на раскаленном плато, где температура в тени достигала 40 градусов, началось сражение.

Никто не знал точно ни какую территорию контролирует, ни кто удерживает сейчас тот или иной поселок или часть поселка. Сражение шло за каждый дом. Неразбериха царила такая, что время от времени каждая из сторон по ошибке обстреливала собственные позиции. Дома, горящие под жгучим солнцем, танки, разворачивающиеся на деревенских улицах, фашистские снайперы в окнах, узкие улочки, перегороженные баррикадами, белые колокольни, бельгийские и французские добровольцы, идущие в наступление по пшеничному полю…

Информация в прессе была слишком неясной и противоречивой. Франко считал сражение выигранным, но республиканцы не считали себя побежденными. Герда тоже надеялась на победу. Ей нужны были эти снимки. Во что бы то ни стало.

– Мне одной «аймо» и «лейку» не дотащить, Тед, нужна твоя помощь, – сказала она по телефону своему ангелу-хранителю. Было около восьми часов утра. – Машину я добыла. Ну, Тедди, соглашайся, пожалуйста… Только в этот раз. Завтра я возвращаюсь в Париж.

Кто бы ответил «нет» на такую просьбу? Уж во всяком случае, не Тед Аллан, который луну бы ей принес на золотом блюдечке, если бы она попросила.

На дороге почти не было движения. А после Вильянуэвы-де-ла-Каньяда они ни разу не видели даже облачка пыли на горизонте. Изъеденные ветром, похожие на пемзу скалы, сухая стерня, жаркая тишина над заброшенными полями. Дурной знак. Француз-шофер заявил, что отсюда не двинется ни на метр вперед, и пришлось идти пешком сквозь пшеницу. Нельзя сказать, что местность очень подходила для засады, но среди золотых колосьев несколько человек вполне могли спрятаться так, что не заметишь. Около часа дня Герда и Аллан добрались до штаба генерала Вальтера, поляка-большевика с квадратными плечами, освоившего искусство военной стратегии в Красной Армии, в боях за революцию. Когда он увидел их меж колосьев с камерами на плече, истекающих потом, мерцающих и колеблющихся в жарком воздухе, будто миражи в пустыне, то чуть не выгнал взашей.

– Вы вообще в своем уме? – вопросил он сурово, не забыв помянуть крепким словом всю журналистскую братию вместе с их беспутными матерями. – Через пять минут здесь наступит ад кромешный.

Ошибся он всего на тридцать секунд. Как раз хватило времени выдать каждому из двоих по маузеру и положиться на судьбу – и тут же франкистская артиллерия начала обстрел, а в небе над кастильской степью закружили десять бомбардировщиков «хейнкель». Впереди был целый бесконечный день, внезапно повсюду начали рваться бомбы, каждый укрылся, где смог, самолеты мятежников пикировали прямо на позиции, прошивая пулеметными очередями истерзанную землю. Герда и Аллан метнулись в первую попавшуюся воронку, не слишком глубокую. Невыносимо воняло порохом. Немецкие самолеты на бреющем полете нещадно поливали землю пулеметным огнем.

– Надо отсюда выбираться, – крикнул Тед, наклоняясь к ее плечу. В таком грохоте невозможно было ничего расслышать. – Нас сейчас поджарят.

Короткие очереди, сменяющиеся более длинными, стук пуль, вонзающихся в землю, щелканье пуль о камни, вспышки, боль в ушах.

Герда открыла рот, чтобы от шума не лопнули перепонки. Сквозь объектив камеры она видела войну черно-белой, она снимала не останавливаясь. Это помогало сосредоточиться и преодолеть страх. В какой-то момент солнечный луч отразился от металлического ребра объектива. Видимо, это привлекло внимание пилота одного из истребителей-бипланов, и он спикировал прямо на укрытие. Герда завороженно смотрела, как зловещая птица чертит в небе вертикаль, будто вот-вот врежется в землю. Тед инстинктивно закрыл голову руками, а она, высунувшись из воронки по пояс, успела заснять столбики пыли, поднятые пулями всего в нескольких метрах от них: та-та-та-та-та-та-та-та-та…