Друзья смотрели на меня с тревогой, а Хильда положила морщинистую руку мне на колено. Я не хотел, чтоб на меня смотрели. Не хотел, чтобы трогали. Не хотел, чтобы были ко мне добры.

Я встал и сказал:

– Простите, мне… хочется немного побыть… одному, если вы не… против…

И я побежал. Из ее сада, вниз по холму, к морю – и вбежал прямо в чудо. Мое чудо.

Мое чудо

То, что клокотало во мне, пока я бежал, – это была не злость. Вернее, и она тоже, но не только. Все смешалось – и смятение, и чувство несправедливости, и ярость. И эта ярость росла, и мне нужно было избавиться от нее, пока она не стала больше меня.

Добежав до края воды, я поднял камень и со всей силы метнул его в море. Это было приятное чувство, и тогда я швырнул другой камень и третий и бросал и бросал, пока у меня не устали руки, а потом я стал кричать, выкрикивать прямо в небо, до чего все это нечестно и несправедливо, и орал и орал, пока не заболело горло.

Я прислушался и почувствовал, как во мне что-то меняется. Ярость прошла, на ее место явилось другое чувство. Глубокая, всепоглощающая печаль.

Я упал на колени и заплакал.

Я плакал о Бабс, и о маме, и об Алане, но еще и о себе. Ладно, если честно, больше всего о себе. Я плакал навзрыд и жалобно всхлипывал, и мне было очень, очень, очень себя жаль. Я плакал и плакал, пока из меня не вытекли все слезы и сопли. Но я все равно не хотел останавливаться и заставлял себя плакать дальше, хотя это был уже не плач, а непонятно что. Я просто издавал пронзительные звуки, похожие на крики чаек, носившихся у меня над головой.

А потом кто-то сказал:

– Ну все, все, хватит. Выплакался, вот и хорошо.

Стыд пробежал по мне волной, я резко развернулся посмотреть, кто это застал меня в таком растекшемся и хлюпающем состоянии. Но солнце било прямо в глаза, и я не мог разглядеть стоящую передо мной фигуру.

И тут эта фигура сказала такое, отчего внутри у меня все подпрыгнуло.

Она сказала:

– Не плачь, мой храбрый солдатик.

Только один-единственный человек на всем белом свете называл меня своим храбрым солдатиком.

Я прикрыл глаза ладонью от солнца и яростно заморгал и, не успев подумать, услышал собственный голос:

– Бабс?

– Кто же еще? – Она шагнула ко мне, и я увидел, что это правда она. – Скорее встань и обними свою старенькую Бабс. У меня мало времени.

– Но ты же умерла.

– Спасибо, Фред, я знаю. Но еще я знаю, когда нужна своему внуку.

– Но ты умерла, – повторил я. – У тебя свидетельство и все такое.

– Свидетельство? Да, припоминаю. Но я тут не затем, чтобы говорить о себе. И пусть даже я умерла, все равно я твоя Бабс. Понятно?

Я кивнул, хотя мне ничего не было понятно. Ничегошеньки. Она говорила в точности как Бабс. Я зажмурился, опять открыл глаза. Выглядела она тоже в точности как Бабс, правда, контуры ее тела слегка светились, но этот подбородок с кустиками волосков я узнал бы из тысячи.

– Ты прямо из рая?

– А откуда еще, по-твоему? Я перестирала столько подштанников, твоих и твоего папочки, что заслужила себе место в раю на добрых три вечности.

– Это реальность? Ты по-настоящему здесь?

– Может, реальность, а может, я плод твоего воображения, помогающий тебе пережить потрясение. Сам решишь. А теперь объясни мне, пожалуйста, почему мы с тобой стоим на пляже в самой западной точке Уэльса в поисках…

Она на миг закрыла глаза, и я понял, что ей трудно произнести это имя вслух. Наконец она выжала из себя улыбку и сказала:

– …Алана Квакли.

Я ногой нарисовал кружок на песке.

– Я думал, что все будет хорошо, что я буду счастлив, если найду Алана Квакли.

Бабс возвела глаза к небу:

– Господи, дай мне сил. Ты что, думал, Алан Квакли сделает тебя счастливым? Как тебе такое взбрело в голову?

В глазах у меня опять защипало, и я еле сдержал слезы:

– Потому что семья – это счастье, ты сама говорила. Ты даже на свитере это вышила.

– Ох, Фред. Ты действительно так думал?

Я заметил, что, хотя контуры ее все еще светились и мерцали, тело начало тускнеть и расплываться. Я утер нос рукавом и с вызовом на нее посмотрел:

– Вообще-то у меня не такая уж большая семья, тебе не кажется?

– Это зависит от того, какой смысл ты вкладываешь в слово «семья». Мне кажется, что неправильный.

– Да-а?

– Да. Но я уверена, что ты скоро разберешься. А пока, напомню, я просила меня обнять!

Она раскрыла мне объятия, и я погрузился в запах лаванды и мятных леденцов.

– Не уходи, – сказал я.

Она взяла меня за плечи и заглянула в глаза. Теперь мерцали и расплывались уже не только контуры, но и вся она.

– Не уходить? Ты прекрасно понимаешь, что я не могу остаться. К тому же у тебя теперь есть еще одна бабушка, она за тобой присмотрит.

– Еще одна бабушка?

– Хильда. Только пообещай, что не будешь любить ее сильнее, чем меня. Не то я снова спущусь и сокрушу тебя.

– Не буду, – пролепетал я, а потом спросил: – Так что, сокрушение бывает по-настоящему?

– Рекомендую тебе не проверять это на себе. Смотри же, никаких больше слез! Все будет хорошо. Этот мир – прекрасное место, Фредди. Он полон приключений, и героев, и чудес – для тех, кому не лень искать.

Я кивнул, стараясь быть храбрым и не реветь.

– Я тебя люблю, Фред.

– Я тебя люблю, Бабс.

Свечение стало ярче, разглядеть ее было все труднее. – Ох, чуть не забыла! Скажешь папе, чтобы для церемонии прощания взял фотографию, где я в голубом кардигане. На той, что он выбрал, я в персиковом костюме, который мне совершенно не к лицу.

Она повернулась, чтобы уйти. И тут у меня в мозгу вспыхнула мысль. Если Бабс смогла попасть сюда, значит… Я не мог не спросить.

– Подожди! – крикнул я. – Ты ее видела?

Бабс улыбнулась и кивнула:

– Обернись.

Я ощутил чью-то руку на плече и обернулся.

Это была мама. И она вся была из звездной пыли.

Я обнял ее. Она пахла морским воздухом и лепестками роз.

Она уткнулась подбородком в мою макушку и прошептала мне в волосы:

– Папа уже едет за тобой.

И еще я почувствовал слова «я люблю тебя».

А потом они обе исчезли.

В которой меня находит папа