— Вот-вот, — закивала Асие, — и я так же. Ну, значит, воля Аллаха на то.

— На что воля, тётя Асие, на войну, что ли? — безнадёжным голосом спросила Валя, просто чтобы не молчать.

— Чтобы нам испытания проходить. А ты не унывай. Аллах не велит руки опускать. Раз посылает нам испытания, значит, надо держаться.

Валя только махнула рукой — спорить ни про Аллаха, ни про испытания не хотелось. Она сидела на грязных, плохо струганных досках вагонного пола, обняв руками колени и глядя вверх, где мелькали в узком оконце под потолком облака, солнце, откуда шёл свежий, ещё не жаркий степной ветер. Вспоминала, как провела ночь в набитом людьми клубе санатория, сидя на полу заполненного фойе, тихонько плача, время от времени задрёмывая, надеясь, что утром сумеет прибежать мама — хоть повидаться. Но утром их вывели почти затемно. На вокзале Валя всё оглядывалась: вдруг увидит маму, вдруг та узнала, когда отправляют поезд. Но никого, кроме фашистов, видно не было. Даже если кто-то и приходил, их к путям не подпустили. Люди в вагоне потихоньку устраивались поудобнее… Маленькая Маришка тихонько хныкала, что хочет есть и в туалет. Её мать доставала взятую из дома еду: хлеб, солёное сало, молодую редиску.

— Маринка, ну потерпи, не знаю я, что с туалетом делать…

— Тёть Нин, — один из парней показывал в угол вагона, — там дырка небольшая есть, может, сгодится для этого. Вы подержите её просто.

Валю бросило в жар от этого простого разговора. Что — им всем придётся вот так, как малышам, при всех?..

В вагоне становилось душно. Катя, полненькая девушка, учившаяся в Валиной школе двумя классами старше, сняла с себя тёплую кофту, потом ещё одну, под ней оказался тонкий, похожий на мужской джемпер…

— Три, — изумлённо сказала женщина рядом.

Катя сняла и его.

— Четыре, — сказала женщина и засмеялась.

— Пять… — засмеялась и сама Катя, сняв блузку и оставшись в шерстяной жилетке и клетчатом платье.

— Шесть! — теперь уже дружно считал и смеялся весь вагон.

— Кать, с чего это ты так разоделась? — спросил кто-то.

— Да боялась, что много вещей-то взять не позволят, а так — что на себе и ещё узел. Всё ж побольше.

Сценка эта немного разрядила общее напряжение. Люди начали переговариваться, знакомиться, помогать друг другу. Надо было как-то приспосабливаться.

Женщины, сидевшие недалеко от дырки в полу, стали думать, как отгородить туалет имеющимися вещами, но у всех была с собой только одежда и кое у кого полотенца — не из платьев же занавеску делать, да и вешать её было не на что… У Нины нашлось тонкое пикейное[61] покрывало, но его решили не использовать, чтобы ей было чем укрыть детей.

Поезд шёл уже очень долго. В окошке ещё виднелся дневной свет, но апрельский длинный день, начавшийся так рано, и невидимое из окна солнце совсем не давали представления о времени. Товарищи по несчастью, смирившись с судьбой, дремали, тихо переговаривались, доставали еду, фляжки с водой. Воду расходовали по глоточку — неизвестно ведь, на сколько её нужно растянуть. Большинство Валиных спутников были угнаны из дома по повесткам, и им по приказу полагалось взять с собой не только одежду, но и свою посуду и запас еды на четыре дня.

Валя уткнулась в согнутые колени, чтобы не видеть, как люди едят. От голода свербило в животе, и очень хотелось пить. Она заметила, что и Асие страдает от жажды, — та облизывала сухие губы и сглатывала, как бывает, когда горло тоже пересохло. Похоже, что не только их забрали в чём есть в той облаве у рынка. Были и ещё девушки и парни без вещей. «Нет, только не поднимать голову, не смотреть. Покормят же нас немцы хоть чем-то… им же невыгодно привозить на работу совсем оголодавших людей», — уговаривала себя Валя. Сидеть долго согнувшись было утомительно, и через некоторое время она всё же подняла голову. И встретилась глазами с женщиной лет сорока, меланхолично жевавшей солёный огурец и кусок хлеба. Валя невольно сглотнула.

— Чего в рот смотришь? — вдруг сухо и недобро спросила та. — Своего не взяла, на чужое не заглядывайся.

— А ты, женщина, поделилась бы с девчонкой, — сурово встряла Асие. — Видишь, забрали её в чём была.

— А ты мне не указывай! — взвился резкий голос женщины. — Сама и делись, коли богатая! Указывать-то все умные! Здесь каждый за себя!

— Был бы свой кусок — тебя бы не спросила, отдала, — жёстко, но не повышая голоса, ответила пожилая татарка.

— А ну, бабы, тихо! — Зычный голос, слышный на весь вагон сквозь стук колёс и общий гул, оборвал начавшуюся было перепалку.

У дальней стены встала красивая рослая женщина с косой, уложенной вокруг головы, с серым тёплым платком на плечах.

— Кто меня знает? — спросила она.

— Мы знаем, Марьяна, — откликнулись парни.

— И я знаю! И я! И я! — отозвалось множество голосов.

Двадцатипятилетняя Марьяна была известным в городе и окрестностях активистом по ликвидации безграмотности — до войны она вечерами учила взрослых грамоте в татарской общине и на своей трикотажной фабрике, где работала бригадиром вязальщиц.

— Так вот послушайте, что скажу. Мы тут все в одном положении: считайте, на вражеской территории. Куда едем — неизвестно, что будет — тоже. Но если мы не станем помогать друг другу, да ещё перессоримся — фрицам только того и надо. Поодиночке-то нас легче запугать. Добровольцев, как я понимаю, среди нас нет, так что все в беде равны. А кое-кого, я слышала, в облаве схватили, значит, они без вещей, без еды и воды. А ну поднимите руки, кто после облавы! Раз, два, три, четыре… девять!

Марьяна на секунду замолчала, обвела глазами попутчиков. Видя, что её готовы слушать дальше, продолжила:

— Вот что предлагаю. Всю еду и воду собрать в один общий котёл и делить на всех. Выберем трёх человек, кто это делать будет. Не звери же мы — каждый за свой кусок грызться! Второе. Надо что-то с туалетом делать. Выпустят ли нас эти гады на улицу по нужде — чёрт их знает. А дороги — дня четыре, раз по приказу еду велели на четыре дня брать. Тут вон кое-кому уже плохо, а стесняется. Того гляди достесняется до смерти… а оно того не стоит. Надо что-то делать. Предлагаю разделить вагон на мужскую и женскую половины. В каждой половине в углу выломать дырку в полу. Хоть так… всё ж не на виду, и в вагоне свинство не разводить. И спать, и переодеться, если что, так легче будет.

— А что… она дело говорит, — подала голос одна из девушек. — Они вон нам кричали «руссиш швайн» — свиньи, значит… так нет же… не видать им такого. Что, товарищи, разве мы свиньи?

— Не хочу-у дели-иться! — вдруг заревел Васятка. — Я с мамкой хочу-у!