— Так! — перекрыл общий крик сильный Марьянин голос. — Люди, вы чего опять бузите?! Не стыдно? Как самим вызваться дело делать, так все молчали, а как других обвинять — так все первые! Вы что, хотите, чтобы фрицы увидели, как мы грызёмся за кусок хлеба?! А потом они скажут «руссиш швайн» и будут правы?

Слушая резкую отповедь Марьяны, затихли даже самые недовольные.

— Предлагаю оставить тех же выборных, чтобы они и дальше за еду отвечали, — продолжила та. — А если у кого-то есть предложение взять это дело под свой контроль, может заменить меня! Только предупреждаю: неблагодарная работа. И вас тоже найдут в чём обвинить незаслуженно. Есть желающие?

— Асие бита, продолжайте, — попросил кто-то. — Простите их. Нервы просто. Вам все верят. Продолжайте, пожалуйста.

Асие стояла, глядя прямо перед собой и поджав губы, держась за Костаса, чтобы не упасть в качающемся вагоне.

— Помогите мне, пожалуйста, — попросил её Костас. — Мне без вас не справиться. Немного осталось.

Костас передал Асие карандаш, которым отмечал, сколько чего выдано, и стал дальше делить продукты, составляя примерно равные порции. Марьяна осторожно пробиралась между сидящими и раздавала еду.

Когда спустились прозрачные поздние весенние сумерки, поезд остановился. Знакомый уже звук протяжной команды, скрежет открываемых дверей, крики солдат:

— Шнель! Шнель! Тоалеттен! Вассер!

— О! Воду обещают, — сказал кто-то.

Пленники покорно выпрыгивали из вагонов, помогая друг другу. Немцы торопили, кричали, подгоняли прикладами.

Вдоль состава шли солдаты с железными канистрами, ставили у дверей по две на вагон. Следом вбрасывали буханки хлеба — одну на четверых. В соседнем вагоне люди поспешили открыть канистру и в суете опрокинули её. Услышав горестные и возмущённые крики соседей, Сергей сразу принял канистры из рук немца и аккуратно поставил у стены, приперев с двух сторон вещами, чтобы не опрокинулись.

— Здесь всего литров двадцать, — деловито сказал он Марьяне. — Нас сорок три? Ну, примерно по пол-литра на человека… нет, поменьше…

— Значит, сейчас раздаём по кружке на человека, это примерно одна канистра, — прикинул Костас. — А вторую — на ночь или на утро. А свой запас прибережём, у нас мало очень.

Немцы загнали всех по вагонам, и поезд тронулся. Валя устроилась в привычной уже позе, подтянув коленки к подбородку и обхватив их руками. Она слушала, как Наташа тихонько разговаривала с Верой, пыталась хоть чем-то накормить и напоить подругу. Вера по-прежнему ни на что не реагировала. К девушкам присоединилась Нина, обняла Веру, гладила, хлопала по щекам. Вера молчала.

— Её надо заставить поплакать, легче станет, — сказал кто-то.

— Как я её заставлю? Вы же видите… — расстроенно ответила Наташа.

— Ты с ней говори, говори… Глядишь, отойдёт.

Марьяна и её добровольные помощники тем временем раздавали питьё, и в этот раз всё обошлось без эксцессов. Люди аккуратно и тихо передавали друг другу кружки, наливали в свои тем, у кого ничего с собой не было. Целая кружка воды после съеденного всухомятку пайка из запасов и грубого солдатского хлеба принесла облегчение. Все затихли. Ночная прохлада, льющаяся из маленьких окошек, и усталость от изматывающего пути постепенно сделали своё дело. Люди спали.

Страшный крик вдруг взорвал вагон.

— Что? Что? — вскакивали, не понимая, куда кидаться, перепуганные путники.

— Вера! Ве-ера-а!!! — дико кричала Наташа. Она встала среди ночи размять затёкшую спину и наткнулась на что-то лицом, схватилась за это нечто руками, чтобы не упасть, и поняла, что это висящие в воздухе ноги. — Ве-е-ра-а!!

— Дайте пройти! Может, ещё можно что-то сделать! — раздался громкий голос. — Я курсы сандружинниц[64] проходила! Дайте подойти!

Заплакали перепуганные Маришка и Васятка, заголосили женщины. Валя в ужасе замерла и не могла отвести глаз от силуэта в светлом платье, висящего на фоне тёмной стены. Глаза, привыкшие к темноте, различали во тьме вагона перекладины, доски обшивки и это светлое платье. Валя не в силах была ни кричать, ни плакать, ни отвернуться.

— Ничего-о! Ничего-о-о нельзя уже! Ве-ера-а! Как же ты! — кричала Наташа.

— Тихо! — крикнула сандружинница, добравшаяся до Наташи и Веры. — Наталья, уймись, не мешай мне! Парни, помогите!

Наташа всё кричала на одной ноте что-то пронзительное и бессвязное. Сандружинница, размахнувшись, влепила девушке пощёчину, та вздрогнула и затихла.

— Посидите с ней кто-нибудь, дайте поплакать, — сказала женщина.

Сделать было уже ничего нельзя. Веру сняли, положили у дверей вагона и накрыли её же плащом. Гробовое молчание повисло в вагоне. Только монотонные Наташины рыдания долго ещё вплетались в равномерный стук колёс.

Этой ночью, как и прошлой, поезд долго стоял где-то, пропуская другие эшелоны, и Валя наконец заснула после всех пережитых волнений. Даже не заметила, как тронулся состав.

На рассвете поезд стал тормозить. Все зашевелились, ожидая, что сейчас нужно будет выходить из вагона. Потянулись с кружками к канистре с водой, стараясь не смотреть в сторону дверей. Тихо переговаривались…

— Чего-то они нас только в сумерках выпускают? — спросил подросток лет пятнадцати, ни к кому специально не обращаясь.

— Логично, — ответили ему. — В темноте нас контролировать трудно — проще убежать, сложнее ловить, а среди дня стоящий поезд легче разбомбить. Мы же им целыми нужны. Вот и останавливаются только на рассвете да на закате.

Поезд остановился. К привычным уже крикам «Шнель! Тоалеттен!» добавился новый: «Райниген!»[65]

Костас и Сергей вынесли Веру, положили возле вагона. Солдат с винтовкой наперевес равнодушно взглянул и с силой пнул тело, чтобы оно скатилось под насыпь. Марьяна обхватила ринувшуюся к телу Наташу, зажала ей рот, чтобы та не закричала, не нарвалась на выстрел. Видно было, как из последнего вагона тоже выбросили двоих умерших.

Вдоль состава побежали солдаты, закидывая в каждый вагон по прутяному венику и собирая пустые канистры.

Переводчик тоже ходил от вагона к вагону: