Он помолчал.

– Если велишь мне подготовить машину к переходу, я подготовлю. Сделаю, что смогу. Но гарантии не дам. В общем, как решишь.

– А если физику повезет, то шансы, выходит, появятся?

Рудик покачал головой.

– Шансы останутся теми же. Но тогда просто нельзя будет не рискнуть. Тогда никто не позволит нам соблюдать Устав дотошно.

– Это кто же может нам не позволить? – ощетинился Устюг.

– Да хоть совесть. Или нетерпение. Что угодно. А в общем, ты капитан – командуй.

Устюг поразмыслил.

– И скомандую, – буркнул он в заключение. – Со временем.

Со временем. Не сейчас. А пока остается надеяться на Карачарова. Смутно и непривычно показалось капитану рассчитывать на кого-то, кроме себя и своих ребят. Ненадежно.

А тем временем пусть ему все-таки вольют этого зелья. Спокойнее будет на душе. Нерешенных проблем сразу станет вдвое меньше.

Так думал он, возвращаясь из энергодвигательного корпуса и привычно сохраняя подтянутый капитанский вид.

Разговор он услышал случайно, проходя по пассажирской палубе мимо бара. Мила и Нарев. Ее звонкий голос не спутать ни с контральто Веры, ни с хорошо поставленным меццо актрисы. Не говоря о Зое – ее голос капитан не спутал бы ни с чьим и никогда.

Устюг сразу же невольно остановился, хотя это и было нехорошо. Он почему-то испугался, что Мила и Нарев увидят его в открытую дверь, и ему стало отчего-то неудобно, что он застал их вместе.

– …Вы остаетесь одна. Я не могу видеть этого. Почему вы не хотите довериться мне?

– Вы ошибаетесь, я верю вам. Но вы ничем не можете мне помочь.

– Вы неправы. Я могу помочь. Я ведь все понимаю. И пусть я никогда в жизни не видал его…

– О ком вы?

– О вашем сыне.

– Не надо. Я запрещаю.

– Но послушайте же меня… Вам нужно с кем-то говорить о нем. И никто не поймет вас так, как я.

– Почему вы так решили?

– Разве вы не понимаете – почему?

– Молчите! – сказала Мила поспешно. – Молчите!

– И вы знаете, что я сделаю для вас все, что могу… и даже больше: то, чего сделать нельзя, за что не возьмется никто, кроме меня.

– Не знаю, что вы имеете в виду. Но если думаете, что помогаете мне, то ошибаетесь: я стараюсь не вспоминать…

– О возвращении?

– Ни о чем. Хочу жить сегодняшним днем…

– Но в сегодняшнем дне есть я!

– Для меня, – сказала она равнодушно, – нет никого.

– Поверьте… поверьте, и я был бы рад не думать о вас. От этих мыслей мне не становится легче. Но не могу, не могу…

Не помогает зелье, подумал капитан. И ему тоже. И всем?

– Я хочу на Землю, – говорила Мила. – К сыну…

– Вы думаете, это реально?

– Да! Я верю доктору Карачарову…

– Но зависит ли это только от него?

– Не понимаю.

– Это, пожалуй, даже хорошо. Но запомните: если никто, даже Карачаров не сможет вам помочь – это сделаю я. Но тогда…

Наконец-то они затворили дверь.

Какой-то миг казалось, что Зоя и капитан бросятся друг к другу, обнимутся, понесут околесицу, смысл которой не в словах, а во всем сразу: в голосе, дыхании, взгляде. Мгновение прошло; оба устояли. Устюг проглотил комок. «Я тебя люблю, – хотел сказать он, – сильнее, чем всегда»… И спросил сухо:

– Почему не действует анэмо? Что ты с ним сделала?

– Да просто уничтожила, – сказала она небрежно, сразу же попав в тон. – Весь запас.

– Ах, вот в чем дело. Ничего. Синтезируем.

– Не получится: рецепт тоже уничтожен.

Будь она мужчиной, капитан вряд ли сдержался бы. Но сейчас лишь стиснул зубы.

– Ты сердишься, потому что я не выполнила твоего указания? Но врач, как судья, не подчиняется никому.

– Ты ничего не понимаешь. В любой момент все может вспыхнуть, и пойдет такое…

– Ничто и не затухало. И, как видишь, все живы. А ты боишься?

– Не стыжусь признаться. Мой долг – сохранить людей. И твой тоже.

– Я и выполняю его. Берегу людей. А не просто мыслящую органику.

– Ты… ты решила, что лучше меня знаешь, что нужно и чего не нужно на корабле?

– Нет: ты не успел передать мне все свои премудрости – слишком мало мы были вместе…

– И поэтому ты выступаешь против меня?

– Не против тебя! За себя. Я борюсь за себя, и раз мое отношение к тебе – часть меня, то я борюсь и за то, чтобы сохранить его, а не задушить.

Ее отношение ко мне, подумал Устюг невесело. Интересно было бы узнать, каково оно: любовь или ненависть?

Наверное, мысль эта была написана у него на лице, потому что она сказала:

– Тебе все равно, что я теперь думаю и чувствую. Но так, как было, больше не будет. И давай закончим на этом.

Он хотел еще что-то сказать. Не сказал. Повернулся. Перед ним была дверь. Дверь, подумал он. Слишком часто в последнее время приходится закрывать двери с той стороны. А в какой стороне находится дверь, которую нужно открыть?

Он уходил по коридору, стараясь, чтобы шаги звучали уверенно, ритмично, словно ему сделали инъекцию и все неурядицы показались смехотворными, не стоящими того, чтобы тратить на них силы, отнимая их у более серьезных дел.

Первую неделю Карачаров не анализировал проблему. Он думал о себе. Приводил в порядок нервы и мозг. Настраивал себя медленно и упорно, как сложнейший инструмент. Это была трудная работа с успехами и отступлениями. Волнами набегали сомнения и страхи. Тогда физик концентрировался на мелочах, на легко разрешимых частностях. Маленькие победы ободряли, помогали сохранить веру в себя.

Когда сомнения стали возвращаться все реже, Карачаров решил, что готов к работе.

Потом он несколько дней штудировал записи совещаний, на которых Земля решала их судьбу. Он не надеялся найти в них что-то, что помогло бы в работе, но добросовестно проанализировал все, что там говорилось, чтобы потом можно было от всего этого отмахнуться.

Затем наступила очередь теории. Когда записанные на кристаллах в корабельном, почти неисчерпаемом информатории, гипотезы и уравнения стали его собственностью, он почувствовал, что может сделать шаг не по чужим следам, а в новом направлении.

Карачаров не знал, в чем будет заключаться решение, но интуиция, заработав, подсказывала, что решение близко и оно будет правильным. Интуиции физик привык доверять не менее, чем математике, хотя и по-иному. Интуиция придавала уверенность, и он охотно делился этой уверенностью со всеми. Надежда, вызванная им в людях, в свою очередь, возвращалась от них к нему самому и была, возможно, одним из оснований, на которых зиждилась его подсознательная убежденность в успехе.