– Может, еще написать, шо он погиб смертью храбрых?

– Может, и напишем. У него дети, а дети за отца не в ответе, им ещё жить на этом свете. Глянь, может, при нем вещи личные…

Голота нехотя поднялся, побрел к телу Трошкина. Вернулся он быстро, бледный и злой.

– Благодарствую, товарищ сержант. Вы не представляете, сколько мне стоило нервов провести время с этим безголовым Тихоном Мокеевичем. Интендант раскинул мозгами так, шо мине чуть не вывернуло наизнанку. От его головы там одни ошметки остались. Вот вещички его, и когда только успел прибарахлиться, сволочь. Не иначе, этот гад мародерствовал потихоньку.

Голота отдал Скоморохову немецкие часы, зажигалку, пачку сигарет, золотое кольцо, а затем протянул лист свернутой вчетверо желтоватой бумаги, тихо сказал:

– Однако быстро ты, сержант, нажил себе врагов. Один убить хочет, другой доносы строчит. Ты посмотри, шо этот паразит тута изобразил и про тебя, и про меня, и про Милованцева.

Андрей развернул лист, пробежал глазами по строчкам, аккуратно выведенным химическим карандашом. Это был донос. Трошкин подробно докладывал о его разговоре с Милованцевым в блиндаже накануне наступления. От себя добавил, что они охаивали командование и Советскую власть. Написал и о том, что рядовой Арсений Голота убил сержанта Проскурина во время атаки по указке командира отделения Скоморохова, за то что Проскурин якобы владел информацией о непристойном поведении Скоморохова в плену. Чему он, Трошкин Тихон Мокеевич, был свидетелем и за что его угрожали убить, если он кому-либо расскажет об увиденном. В конце бывший майор интендантской службы дописал, что у него есть подозрения, что рядовой Голота и сержант Скоморохов собираются перебежать на сторону немцев.

«Подонок! – подумал Скоморохов. – Вот так он решил убрать свидетеля своей трусости. Боялся, что я доложу о том, как он намеренно подставлял руку под немецкие пули».

Голота словно прочитал его мысли:

– Я ж сразу догадался, шо этот фраер из себя представляет. Повезло нам, шо он свои художества не успел передать куда следует, а то закончилась бы наша, пусть и не сладкая, жизнь.

Громко застонал Щербеня. Карапетян окликнул Скоморохова:

– Командир! Науму плохо! Бледный совсем!

Со стороны только что взятой у немцев траншеи подбежал автоматчик их роты и громко крикнул:

– Здесь они! Товарищ младший лейтенант! Есть живые!

За автоматчиком к ложбинке подошел взводный Рукавицын. Окинув взглядом оставшихся в живых бойцов, простуженным голосом произнес:

– А я думал, вас всех немцы положили. Ан нет. Молодцы, ребята! Продержались! По возможности доложу о вашей храбрости, а пока извиняйте, времени маловато.

Скоморохов кивнул на Щербеню.

– Нам бы санитара, да и убитых похоронить надо.

– Санитара пришлю, а убитыми похоронная команда займется. Наступать надо, пока немец не очухался.

Милованцев с сомнением в голосе произнес:

– Похоронят ли? В наступлении, как и в отступлении, до убитого солдата не всегда руки доходят, видели мы и такое.

Рукавицын строго посмотрел на Владимира.

– Видели – забудьте, а сейчас берите оружие и следуйте за мной. – автоматчику приказал: – Побудь с раненым, пока санитар не придет.

По пути Скоморохов узнал, что командир роты Коробков был убит во время обстрела, когда повел роту в атаку. Вместо него командование принял Рукавицын, что очень обрадовало Андрея и бойцов его отделения.

В следующую атаку пошли с новым командиром роты. И снова с богом, с матом и уже не за Родину и Сталина, а за победу, чтобы поскорее закончилась опостылевшая война, рванули вперед… К вечеру взяли еще две позиции.

* * *

Недолгим отдыхом воспользовались, чтобы привести себя в порядок, вздремнуть и принять пищу, набраться сил, ведь штурмовому батальону приказано преследовать противника, который отступал к одному из укрепленных польских городов. Его предстояло взять штурмом. Бойцов ждали тяжелые уличные бои. Для успешного выполнения задачи каждому отделению была придана единица боевой техники – самоходная артиллерийская установка или танк. Отделению Скоморохова, к которому добавили уцелевших бойцов убитого сержанта Проскурина, досталась тридцатьчетверка. На башне машины белой краской было написано «Резвый». Танк стоял неподалеку от штурмовиков, и им хорошо было видно, чем занимается экипаж боевой машины. Голота, уплетая из котелка кашу, косился на танкистов, которые железными крючьями очищали траки от кровавых кусков человеческой плоти. Когда один из танкистов, низкорослый усатый крепыш, выдернул из гусеницы кисть руки, Голота поперхнулся, поставил котелок на землю. Со словами «Твою мать!» он поднялся и быстро направился к танкистам. Жертвой своего безудержного гнева он выбрал низкорослого крепыша:

– И шо же вы тут творите?! Или не видите, шо бойцы через вас аппетит потеряли?! Или им теперь идти в бой с пустым брюхом?

Крепыш нахлобучил густые брови, строго спросил:

– Ты как, красноармеец, разговариваешь с лейтенантом!

– Я вас умоляю! Я таки тоже младший лейтенант, только временно разжалованный, к тому же танкист, как и ты, тоже был командиром тридцатьчетверки, а потому имею просьбу. Скажи своим хлопцам, шоб прекратили пока это грязное дело и дали спокойно доесть кашу. Войди в положение, лейтенант, нам ведь в скором времени вместе под пули немецкие лезть.

Строгость спала с лица командира танка, он повернулся к танкистам, громко скомандовал:

– Отставить очистку траков!

Голота заметил, что кожа на правой щеке и шее лейтенанта сморщена и имеет коричневатый оттенок. «Горел парень», – подумал Арсений. Приказ лейтенанта он воспринял с одобрением:

– Вот это правильно. А ты давно воюешь?

– С лета сорок третьего. Под Курском был ранен, потом госпиталь. В строй вернулся два месяца назад, а ты?

Голота пересказал командиру танка свою невеселую историю. Крепыш покачал головой:

– Да-а, судьба – злодейка, жизнь – копейка.

* * *

Рассвет штурмовики встретили на окраине польского города. На его улицах шли бои. О том говорили частые взрывы и выстрелы. Долетали пули и до штурмовиков, это из окон крайних домов стреляли немецкие солдаты. Ответный огонь «Резвого» заставил неприятеля на время замолчать. Пользуясь передышкой, к Арсению Голоте подошел командир танка.

– У тебя закурить есть? А то у нас кончилось.

– Бумага имеется, а вот табака нема. – Голота обратился к Скоморохову: – Товарищ сержант, не будете ли вы так любезны угостить нас с товарищем лейтенантом табачком.

Скоморохов подошел, раскрыл кисет.

– Угощайтесь.

Голота вытащил из кармана ватника, испачканного сажей и грязью, прожженного в нескольких местах, бумагу. Это были листовки. Арсений сунул одну из них Скоморохову.