Я был весь, до кончиков ногтей, сплошное молчание; хотя сознавал, что тем самым становлюсь подручным палачей. Кровным родственником тем, кто связал мне руки и хлестал прутьями по ступням. Во мне гудело, как провода высокого напряжения, безумное, неистовое упорство самосознания, сводившееся к тому, чтобы не утратить ощущения тождественности самому себе. Что бы ни произошло, никакая следующая минута не изменит решения, которое я принял. Жертва ради жертвы, ненависть ради ненависти, и все это — ради смерти. Мне уже нетрудно было держать язык за зубами: какая-то посторонняя сила сомкнула мне рот. Подняв голову, я смотрел на немые, страдальчески искривленные губы Жофи, на ее бедное, вывернутое тело, которое я уже не хотел спасти.

Вошли два следователя, молча сняли Жофи, а меня втолкнули в какую-то каморку и били ногами, пока я не потерял сознание.

Теперь они били меня вовсе не затем, чтобы узнать какой-то адрес. Били, потому что хотели бить. Мы с ними были уже не людьми, а сгустками ненависти, которые счастливы, только сцепившись друг с другом. «Если вы возьмете верх, что ты с нами сделаешь? — спросил один из них, пиная меня в живот, — То же самое?» «Куда хуже», — хотел я ответить, но в последний момент стиснул зубы, не желая даже двумя этими словами допустить некую общность с ними. За ноги они оттащили меня в салон и бросили рядом с Жофи.

Мы держались за руки; нам нечего было сказать друг другу. Изо рта у меня текла кровь, Жофи вытирала ее. Вскоре доставили человека, которого я так и не выдал: видно, его выдал кто-то другой. Его отвезли в больницу, потом отправили со штрафной ротой на фронт. Женщин спустя несколько месяцев выпустили. Жофи погибла в Освенциме, намеренно коснувшись проволочного заграждения, по которому был пропущен ток высокого напряжения.

4

В начале лета 1942 года меня больше всего угнетало то, что мои убеждения, в которых, словно в салате, марксизм перемешался с фрейдизмом, мой наставник и вышестоящий связной по подпольной коммунистической сети называл ревизионистским бредом. А в середине лета больше всего смущало уже совсем другое: вместе с такими же горемыками я должен был идти перед немецко-венгерской передовой линией, по хитроумно размещенному минному полю, заостренной жердью тыча землю перед собой. Если ты взлетишь на воздух, значит, одной миной и одним ненадежным элементом меньше, для командования и то, и другое — чистая выгода; только мы не ценили эту выгоду по достоинству. Дело долгое время шло с гениально рассчитанной планомерностью: убывали мины, убывали и мы; но неожиданно стало таять и немецкое военное превосходство; так что теперь по остаткам собственных мин шагали, не отставая от нас по эффективности, хлынувшие в наступление русские.

У нас, лишившихся работы, но все еще живых, осталось одно прибежище, противостоявшее губительному для нравственности безделью, — уборка трупов. Русские удерживали плацдарм на западном берегу Дона, и немецкое командование бросило против них венгров; нетрудно было догадаться, что кончится это плохо, но, во всяком случае, в немецкую ставку пошла телеграмма о начале контрнаступления. Уложив венгерский полк на берегу Дона, русские добивали его еще много дней, пока не успокоились наконец последние ползающие и ковыляющие раненые. В жаркие августовские дни трупы вздуваются быстро, и каждому полагается отдельная яма в рыхлой земле. Погребение, или, попросту, закапывание, было нашей обязанностью, надзор за работой и исполнение траурного марша — обязанностью полевого оркестра; места для могил на провонявшем мертвечиной поле указывал, едва сдерживая рвоту, тамбурмажор. Для войны духовой оркестр необходим: когда плачут трубы, покойник — герой, павший смертью храбрых; я так и сказал одному трубачу: человек искусства не имеет права уклоняться от борьбы, которую нация ведет не на жизнь, а на смерть. В ответ он даже не съездил мне по шее: лишь отвернулся, сипя противогазом.

Трупы до того вздулись, что форма на них лопалась, медные пуговицы разлетались в стороны, истлевшие от сырости штаны разлезались в клочья; когда мы волокли мертвецов по земле, у иных отрывались конечности, оставаясь у нас в руках. Тамбурмажор своим жезлом проверял глубину могил, длина его не беспокоила, поэтому ямы мы приноравливали к солдатикам недомеркам, а тех, кто подолговязее, старались как-нибудь умять. Процесс этот сопровождался треском и вздохами: из кишок выходили газы; мы слегка надсекали животы киркой, тогда газ вырывался со свистом; опавшие, с подогнутыми коленями мертвецы уже вполне умещались в тесной своей преисподней, в концентрированную вонь которой мы и сами, под тем предлогом, что, мол, приходится как-то утаптывать могилу, на полчасика погружались. Там, внизу, был некоторый покой, ни с той, ни с другой стороны не целились в тебя скучающие снайперы, и можно было без помех пожевать припрятанную с утра хлебную пайку. При некоторой удаче горбушка иной раз находилась и в подсумках у покойников, и, хотя трупная жидкость проникала через любую ткань, надежда и сладкая ненависть, перевешивая звериный голод, вооружали тебя терпением, чтобы соскоблить водянистый верхний слой и подсушить мякиш — тогда он становился более или менее съедобным. Зимой стужа вынуждает экономить последние почести, да и земля под кайлом — как кремень, так что приватные хоромы не полагаются никому. Если нам давали гранаты, мы взрывами рыли общую могилу, укладывая в них штабелями гремящих, словно ледышки, солдатиков. Труда я для них не жалел, отношение мое к ним было едва ли не родственное: ведь мертвец не взорвется и не выхватит пистолет, чтобы застрелить своего могильщика.

5

Однажды мне удалось исхитриться и выкроить немного свободного времени. День клонился к вечеру; я ушел в лес, где протекала быстрая речушка, влез в воду, течение сбивало меня с ног, я прыгал, плескался, как школьник на каникулах; вдруг я почувствовал, что кто-то смотрит на меня с берега: это был немец в очках с проволочной оправой. Он подозвал меня к себе, угостил сигаретой, спросил, знаю ли я немецкий; знаю, ответил я, но я еврей; с тех пор, как меня забрали в трудовую команду, я никому не говорил, что еврей я только наполовину. Ему, как оказалось, на это глубоко наплевать, это у Гитлера такая мания; тут он задумался: конечно, не только у Гитлера, но сам он ничего не имеет ни против русских, ни против евреев. Ему совсем не хотелось никуда уезжать от семьи, на фронте он, кажется, никого еще не убил, но все равно у него такое чувство, что никогда больше не увидит свой дом. Бред, верно? Потом, словно кого-то цитируя, произнес: вытаптываем пшеницу, человеческой плотью удобряем землю; улыбнулся мне и пояснил: я ведь специалист по сельскому хозяйству. Человек — боль земли, поддержал я разговор, вспомнив слова венгерского поэта. Может, и так, задумался он; человек — единственное животное, которое просто так, от нечего делать, истребляет собственную породу. Два главных достижения нашей культуры — потусторонний мир и война. Наша бездарная дилетантская труппа просто-напросто сойдет со сцены, если не будет учиться у растений. Он опять рассмеялся: наверно, это выглядит как чудачество, что он такой сторонник растительного мира; профессиональная болезнь. Мы смотрели на блики света в воде; может, поедим, предложил он; в речку полетела ручная граната, всплыли вверх брюшком три рыбины, мы испекли их на углях. А вдруг это последний наш ужин, сказал он; потом спросил неожиданно: «Вас в жизни что держит?» «Слепая вера». «В Бога?»