21

В одну из таких вот пестро-крикливых, ежевично-красных минут, откушав некоторое количество сухих белых вин, моя душа в мгновение ока удаляет из пивного зала современников; я жду, когда появится старомодный метрдотель, чтобы поставить перед отцом свечу, пока тот читает газеты, и одолжить ему свой кальян с длинной трубкой — конечно, с отдельным мундштуком.

Ну вот, папочка, теперь можно зажечь на спиртовке полоску бумаги. Испытывая уютное отвращение ко всему миру, ты выпиваешь сразу три-четыре рюмки вина, пишешь несколько слов на бумажной салфетке, подзываешь мальчика-гнома, продающего сигареты, чтобы он отнес записку кое-куда, но в последний момент, передумав, подносишь письмецо к огоньку свечи, черные хлопья садятся тебе на манжету. Вскакивают со своих скамеек судебные репортеры: сейчас, может быть, они узнают, чей труп был найден в воде: заложив большие пальцы в вырезы жилета, входит инспектор в котелке, но за ним сгрудились работники сыска с толстыми дубинками; щелчком пальца стряхивая пепел со своих сигар, они направляются к калеке-философу, который только что с загадочным выражением всеведущего властителя дум сидел среди своих гимназистов, спорящих о кардинальных идеях прогресса, а теперь, упав на пол, машет вокруг себя костылями. Увести его удается лишь после того, как, взяв за щиколотки и запястья, его несколько раз грохают об пол и изо рта у него появляется кровь. Входят, прямо с бала, раскрасневшиеся господа во фраках; они протягивают свои носовые платки с вышитыми гербами балетной крысе с кроваво-красным ртом, просят запечатлеть на платках поцелуй, а крыса вплетает топазовые жемчужины в крашеную бороду какого-то акробата. Ты протягиваешь руку к соседнему столику поздороваться с капитаном Густавсоном, который только что вошел со своим любимым тюленем, словно учитель хороших манер со своим воспитанником. Ты не обращаешь никакого внимания на гомон, что царит в пивном зале «У летучего голландца», под твоим ножом распадается на части бочкообразное тельце голубца; ты сворачиваешь вали ком салфетку; это уже твоя третья бутылка. Ты, словно занавес, раздвигаешь размахивающих киями скототорговцев, которые только что швыряли друг другу в голову медные пепельницы, и останавливаешься перед девушкой в белой блузке, которая тихо сидела весь вечер за своим чаем и миндальным рогаликом; она послушно встает. Не разумнее ли пойти домой, отец? Тебе пятьдесят пять, как мне сейчас, ночной покой нам в этом возрасте куда полезнее, чем похождения в духе мартовских котов. Ты спрашиваешь девушку, где она живет, она сообщает; ты немного колеблешься: далековато, — и позволяешь девушке взять тебя под руку.

Вы поднимаетесь в гору; меж убогими домишками тихо журчит сточная канава, в груди у тебя колет, ни луны, ни ветра, очень крута эта улочка. Вы догоняете тележку в ослиной упряжке, на телеге боком сидит маленький старикашка. Наконец девушка, чье лицо ты даже не разглядел как следует, просовывает руку в щель низенькой калитки, отодвигает изнутри засов, говорит: «Сюда, пожалуйста!» Ты склоняешь голову перед веревкой с сохнущим бельем; со двора ведет несколько дверей. Девушка шарит у себя в сумочке, находит ключ и подходит к одной из дверей. Возясь со старым замком, она чувствует, как ты кладешь руку ей на плечо, потом не чувствует ничего — и не видит, куда ты делся. Она слышала какой-то мягкий шорох; нагнувшись, она ощупывает землю возле цветочного горшка, пальцы ее попадают в твои открытые глаза, которые ты уже никогда сам не закроешь.

22

Следом за хозяйкой ресторана я выхожу во двор, где в большом казане между двумя смоковницами варится овца, чьи передняя и задняя части объединяют свой вкус в бульоне с перцем и чесноком. «Я тебя сразу заметила, как ты вошел, только надеялась, что ты на меня не обратишь внимания», — ласково сокрушается она. Все хозяйство она оставляет на прислугу, и мы, взявшись под руки, по обсаженной липами улице отправляемся к ней домой. Я сижу в кожаном кресле, хозяйка — напротив, пальцы ее сцеплены на затылке, на пучках шерсти в ее подмышках цвета пива блестят жемчужины пота. Лифчик, постельное белье, ночник; тело ее — большой, домашний каравай. Мы сплетаемся; она лежит подо мной зрелая, словно августовское кладбище. Удовлетворенный старый боров, я разваливаюсь на чужой постели, смотрю на эту женщину сбоку, она похожа на всех моих жен, я снимаю оболочки с ее лица, добираясь до своей няньки. Из театра теней былого, сонно щурясь, выходят мои любови, неосязаемые их пальцы касаются моего лба. В кресле напротив сейчас сидит мой дед, горестно положив подбородок на серебряный набалдашник трости. Наши покойники, словно огромный неряшливый шлейф сплетенных корней, тянут нас вниз. Я кричу во сне, хозяйкино лицо молочным калачом склоняется надо мной, я беру ее сильную руку и, положив голову ей на плечо, забываю обо всем, что находится далеко; здесь, среди добрых ее пуховиков, я и состарюсь. Утром она приносит мне в постель пышки с вареньем; полотно простыней и наволочек прохладно, на стене звонко стучат часы-ходики. На веранде плавают ароматы лаванды и грецких орехов, все тут на своих местах, кошка сидит на ящике с дровами, в кладовой — целый занавес из колбас. Возле постели, на спинке стула, словно целомудренная невеста, свежая, наглаженная, ждет, когда я ее надену, моя рубашка. Я слоняюсь по дому, выхожу в кухню, хозяйка сидит на корточках перед печкой, на противне румянится печеная утка. Сижу в кресле-качалке под грушей, посасываю домашнюю, собственного изготовления вишневую палинку и погружаюсь в перипетии благородного мстителя, графа де Монте Крис-то. На третий день мне так трудно подняться, что еще ночь, и я окончательно тут застряну. Я прошу не провожать меня на станцию; она машет мне из окна.

1

Весной 1943 года — я как раз был в провинции — полиция арестовала половину коммунистического подполья; вместо меня забрали мою партнершу по легальным ночам и нелегальным дням, Жофи, с которой я познакомился на улице. Она слишком шустро выпорхнула из остановившегося автобуса — и попала прямо в мои объятия. Отпускать ее у меня не было ни малейшей охоты, и, чтобы придать своей медлительности более или менее пристойный вид, я тут же предложил ей стать моей женой. Она, конечно, дала мне от ворот поворот: за уличных авантюристов она замуж не выходит; однако моя напористость произвела на нее впечатление. И из рук моих она высвободилась лишь после минутного размышления.

Незапланированное, хотя и мимолетное приключение это породило в душе у меня некоторое чувство вины: дело в том, что я как раз шел на конспиративную встречу, которая должна была состояться на соседнем углу; дисциплинированный партиец в такой ситуации не предлагает первой встречной барышне руку и сердце. Жофи тоже нервничала. «Я тороплюсь», — сказала она и легко согласилась встретиться завтра — явно думая лишь о том, чтобы я ее отпустил. «Я живу здесь», — махнула она рукой и скрылась в подъезде ближайшего многоквартирного дома.

На углу не оказалось никого, кто покупал бы у краснолицей торговки в овчинной безрукавке ровно двадцать пять каштанов. Мой связной — таков был пароль — должен был разгрызать скорлупу зубами и класть ее в левый карман куртки. И вдруг появляется Жофи и, высокомерно не замечая меня, аккуратно совершает все эти действия. Как меня и проинструктировали, я подошел к ней со словами: «Ну как, хорошо каштаны прожарились?» На это она должна была ответить: «Обожаю каштаны, вот только чистить их — такая морока». На что я должен был сказать — чтобы уж наверняка исключить всякую случайность: «Ананас — тоже штука вкусная». Тут ей следовало капризно возразить: «А гранаты я терпеть не могу». Когда все это и именно в таком порядке будет произнесено, не останется никаких сомнений, что мы ждем именно друг друга, и тогда она во время прогулки передаст мне десять экземпляров брошюры Ленина «Государство и революция», спрятанные под обложку романа для барышень. Мы, ни разу не сбившись, обменялись, словно мячом в пинг-понг, условными фразами. После этого Жофи ледяным тоном сообщила мне, что она обязательно доложит наверх о моем неправильном, мелкобуржуазном, анархическом поведении. Однако от подобных слабостей она тоже не была совсем уж свободна: на той же неделе мы вселились друг другу в душу и, совместно, в маленькую квартирку на набережной Дуная.