– Что вы хотите сказать? – спросил дядя Сол.

– Что, возможно, Гиллелю было бы лучше в частной школе. С соответствующей программой. У него там было бы намного больше стимулов учиться.

– Но он оттуда и пришел… И потом, он ни за что не хочет разлучаться с Вуди.

Дядя Сол и тетя Анита попытались поговорить с ним, разобраться, что происходит.

– Проблема в том, что, по-моему, я ничтожество, – сказал Гиллель.

– Да что ты такое говоришь?

– У меня же ничего не получается. Я не могу сосредоточиться. Да даже если бы и хотел, у меня не выйдет. Я ничего не понимаю на уроках, я совершенно запутался!

– Как это ты “ничего не понимаешь”? Гиллель, в конце-то концов, ты же такой умный мальчик! Ты должен постараться, у тебя все получится.

– Я постараюсь, обещаю, – ответил Гиллель.

Тетя Анита и дядя Сол захотели встретиться с директором Бардоном.

– Возможно, Гиллелю и скучно на уроках, – сказал Бардон, – но главное то, что Гиллель – нытик и не терпит, когда ему перечат! Начал ходить в театральную студию и вдруг раз, и все бросил.

– Бросил, потому что вы цензурировали пьесу…

– Цензурировал? Пфф! Дорогой мистер Гольдман, яблочко от яблоньки недалеко падает, вы рассуждаете прямо как ваш сын. Стейнбек или кто другой, но брани в школьном спектакле не место. Конечно, не вам же потом разбираться с родителями учеников. Просто Гиллелю надо было подобрать более подходящую пьесу! Кому это в четырнадцать лет взбредет в голову ставить Стейнбека?

– Возможно, Гиллель несколько опережает свой возраст, – предположила тетя Анита.

– Да-да-да, конечно, – вздохнул Бардон, – знаю я эти песни: “Мой сын такой умный, что все считают его тупицей”. Я их с утра до вечера выслушиваю, знаете ли. “Мой сын такой особенный, бла-бла-бла”, “он нуждается в особом внимании, бла-бла-бла”. У нас государственная школа, мистер и миссис Гольдман, а в государственной школе требования ко всем одинаковы. Мы не можем устанавливать особые правила для кого бы то ни было, даже из лучших побуждений. Что будет, если каждый ученик станет учиться по своей собственной программе, потому что он “особенный”? Мало мне хлопот со столовой и всеми этими приставучими индусами, евреями и мусульманами, не желающими есть как все люди.

– Так что вы предлагаете? – спросил дядя Сол.

– Вообще-то, наверно, Гиллелю неплохо было бы побольше работать. Если б вы знали, сколько у меня в школе было детей, которых родители считали гениями, а через несколько лет их встречаешь на автозаправке!

– А в чем проблема, что люди работают на заправке? – спросил дядя Сол.

– Ни в чем! Ни в чем! Черт, как же с вами трудно разговаривать. До чего агрессивное семейство! Я хочу сказать только то, что Гиллелю, наверно, стоит потрудиться, а не думать, что он и так все знает и что мозгов у него больше, чем у всех учителей, вместе взятых. Если у него плохие оценки, значит, он мало работает, вот и все.

– Разумеется, он работает недостаточно, мистер Бардон, – объяснила тетя Анита. – В том-то и проблема, поэтому мы и пришли. Он не работает, потому что ему скучно. Ему нужен стимул. Толчок. Его надо подбодрить. Он не раскрывает своих возможностей…

– Мистер и миссис Гольдман, я внимательно изучил его результаты. Понимаю, вам трудно с этим согласиться, но, как правило, если у ученика плохие оценки, значит, он не сильно умен.

– Вы же знаете, что я вас слышу, мистер Бардон, – заметил Гиллель. Он присутствовал при разговоре.

– Вот ведь маленький нахал, опять начинает! Никак не может рот на замке держать! Я с твоими родителями разговариваю, Гиллель. Знаешь, если ты так себя ведешь с учителями, неудивительно, что они все терпеть тебя не могут. А вам, мистер и миссис Гольдман, я вот что скажу: я выслушал все эти ваши “у моего ребенка плохие отметки, потому что он сверходаренный”, но, простите, это называется не желать смотреть правде в глаза. Сверходаренных не видно, не слышно, и в двенадцать лет они уже имеют диплом Гарварда!

Вуди решил взять дело в свои руки и в порядке мотивации дать Гиллелю делать то, что у него получалось лучше всего: тренировать футбольную команду. В перерывах между сезонами у команды не было регулярных тренировок, правила лиги это запрещали. Но ничто не мешало игрокам собираться и готовиться самим. По просьбе Вуди вся команда стала дважды в неделю ходить на тренировку, которую проводил Гиллель; ему помогал Скотт. Цель занятий заключалась в том, чтобы следующей осенью выиграть чемпионат. Шли недели, и игроки уже представляли себе, как будут поднимать вверх кубок – все, включая Скотта, который однажды признался Гиллелю:

– Гилл, я хочу играть. Мне не нравится быть тренером. Я хочу играть в футбол. Я тоже хочу быть на поле. Я хочу быть в команде.

Гиллель посмотрел на него с жалостью:

– Скотт, но твои родители никогда тебе не разрешат.

Скотт с расстроенным видом уселся на газон и стал рвать травинки. Гиллель сел рядом и обнял его за плечи:

– Не волнуйся, мы все устроим. Твой отец говорит, тебе просто надо быть повнимательней. Много пить, делать перерывы и мыть руки.

Так Скотт официально стал членом неофициальной команды “Диких кошек”. Он старался изо всех сил, участвовал в некоторых упражнениях, но быстро выдыхался. Он мечтал играть за ресивера: получить мяч с пятидесяти ярдов, потом эффектный спринт, прорыв защиты противника и – тачдаун. Чтобы команда несла его на руках, а трибуны ревели его имя. Гиллель поставил его ресивером, но было ясно, что больше десяти метров он пробежать не может. Тогда решили сделать иначе: посадить Скотта в тачку, кто-то из игроков довезет его до зачетной зоны и опрокинет тачку вместе со Скоттом. Его соприкосновение с землей с мячом в руках и будет тачдауном. Новая комбинация под названием “тачка” пользовалась в команде бурным успехом. Вскоре часть тренировки уже отводилась под езду игроков в тачке; упражнение имело то преимущество, что их спринтерские качества улучшались на глазах: срываясь с места без тачки, они неслись ракетой.

Мне ни разу не посчастливилось своими глазами увидеть “тачку”. Но зрелище, видимо, было впечатляющее, ибо вскоре на тренировках, куда обычно ходили только чирлидеры, толпились все ученики Баккери. Гиллель велел игрокам разыграть даун, и вдруг по его сигналу словно из ниоткуда выскакивал кто-нибудь из самых могучих игроков – обычно Вуди – и мчался по полю, толкая перед собой Скотта, царственно восседающего в тачке. Квотербек из глубины поля посылал ему мяч: от того, кто толкал тачку, требовалась невероятная ловкость и сила, чтобы Скотт его поймал, а затем надо было зигзагами прорваться к зачетной зоне, увертываясь от защитников, которые со всей силы налетали и на Вуди, и на тачку, и на Скотта. Но когда тачка достигала зачетной линии и Скотт, бросившись на землю, зарабатывал тачдаун, зрители разражались восторженными воплями. Все кричали: “Тачка! Тачка!” Скотт вставал, сперва его поздравляли остальные игроки, затем он приветствовал огромную толпу своих фанатов, празднуя победу. А потом шел пить, восстанавливать дыхание и мыть руки.