Мой и без того хрупкий мир бесповоротно изменился к худшему.

– У мамы была болезнь двигательного нейрона, – неожиданно говорю я, когда Джеймс уже одной ногой за дверью.

Я ошеломлена. Не знаю, как эти слова сорвались с языка, горло сжимается до размера песчинки и такое же сухое.

– Эли… – Джеймс ставит поднос, подходит, опускается рядом на пол и кладет руку мне на колено. – Сколько тебе было?

– Когда началось – двенадцать с небольшим.

Вообще-то, сложно сказать. Долгое время необычное поведение мамы списывали на стресс. Постановка диагноза заняла почти год. Они с Айрис шептались за закрытыми дверями, однако я, в отличие от Бена, была взрослее и могла погуглить. На школьном компьютере я прочитала о печальном итоге этой болезни, и во мне всколыхнулась паника. Я убежала из библиотеки, протиснулась в дыру в заборе вокруг стадиона и помчалась домой. Школьная сумка била по бедру. Я влетела в кухню, упала маме в объятия и, впервые после суда, зарыдала. Я плакала навзрыд, позволяя ей утешать себя как ребенка, которым на самом деле и была, хотя притворялась взрослой. Айрис не хотела смотреть правде в лицо, даже когда диагноз наконец поставили. Помню, я вернулась домой и сразу почувствовала: что-то не так. Ткань, соединяющая нашу семью, трещала по швам.

– Она поправится, она борец по природе, – заявила Айрис, отказываясь верить, что ее младшая сестра может умереть.

Только я знала. Знала из сайтов, которые просматривала в школе. Знала по тяжести у себя в груди. Мама умрет. Несмотря на свой протест и обещания Бену, что «маме нездоровится, но это пройдет», Айрис в тот же день переехала к нам; полагаю, в глубине души она смирилась с неизбежным.

– Значит, Бену было… – Джеймс подсчитывает в уме – …шесть?

– Да.

Он носился по саду вокруг дома, слишком маленький, чтобы понять, почему мама перестала водить его в парк.

– Не говори ему, Марша, он еще очень мал, – категорично заявила Айрис, когда мама предложила, что лучше его подготовить.

Думаю, Айрис защищала не только Бена; она хотела защитить нас всех, включая маму, как будто если та не будет вслух говорить о своем недуге, он сам собой исчезнет.

– А ваш папа? Как он отреагировал?

Боль в груди обжигает. «Трехразовое питание и никаких забот», – съязвила Айрис. Однако отец писал: «Даже теперь не могу осмыслить, что случилось с моей ненаглядной Маршей». Впервые думаю, как тяжело, наверно, ему было в тюрьме, беспомощному. Он не знал, что мы, по другую сторону решетки, чувствуем себя точно так же. «Больше всего сокрушаюсь о том, что меня не было тогда рядом. Хочется спросить, винишь ли ты меня, но на самом деле это неважно. Я всегда буду себя винить». Догадывается ли папа, что мы тоже его винили? Возможно, он согласен с колким замечанием Айрис.

Как-то мы пошли на встречу группы поддержки в зале медицинского центра, где обшарпанные стены дышали дряхлостью и унынием. С открытым ртом слушали про многочисленные случаи, когда болезнь двигательного нейрона началась после стрессовой ситуации. «Разумеется, надо быть генетически предрасположенным, но многие убеждены, что стресс – важный фактор», – заявил координатор. Мы сидели, онемев от шока, не в состоянии оторвать глаз от людей в электрических инвалидных колясках, не способных больше двигаться и говорить. Слушали разные истории о стадиях болезни, которая в конце концов украдет у нас мать. Иногда первой пропадала речь, иногда – способность двигаться, иногда – глотательный рефлекс. Мама делала храброе лицо, но ее чашка так стучала по блюдцу, что она облилась чаем. Все это звучало очень безнадежно.

– Стресс, – пробормотала вполголоса Айрис, когда мы подхватили сумки, вину и ненависть к отцу и торопливо покинули медцентр. – Я так и знала, что виноват он! Знала – и все тут!

– Это просто гипотеза, – ответила мама и сжала мне руку. – Я в нее не верю. И вы не верьте.

В словах Айрис не было логики, но я ее понимала. Трудно злиться на болезнь, науку, бога. А папа был живым, дышащим. На него легче направить гнев, отчаяние и боль. Наверно, искать виноватого – свойство человеческой натуры, потому что если хоть на секунду принять, что есть обстоятельства, нам неподвластные, жизнь превращается из дара в свирепого врага. А она все-таки дар.

Дома Айрис скомкала информационные листки из медцентра и швырнула их в мусорное ведро.

– Мы больше туда не пойдем, – заявила она. – У нас другой случай. Другой.

Да только случай оказался точно такой же.

– Папа… Его тогда не было. – Это все, что я могу сказать Джеймсу.

– Ужасно! Бедная ты, бедная…

Я накрываю ладонью его руку, и Бренуэлл лижет мои пальцы, словно тоже хочет утешить. Сидим молча, не шевелясь, остывший кофе затягивается пленкой. Звонок в дверь заставляет нас обоих отпрянуть, будто мы делаем что-то постыдное.

Гляжу в незнакомые глаза Джеймса.

Он, точно уловив мое смятение, отклеивается от пола.

– Я открою.

Слышу в коридоре голос и шаги Мэтта, чувство вины не утихает. Я приглаживаю волосы и одергиваю блузку.

– Это Мэтт, – говорит Джеймс, в голосе которого звучит непонятная нотка. – Ладно, я, пожалуй, пойду. Спасибо за кофе, Эли.

Он исчезает прежде, чем я открываю рот. До бутербродов дело так и не дошло.

– Принес ключи от машины. – Мэтт крутит на указательном пальце брелок. – Все починили. Что у тебя с дверью?

– Папа прислал Айрис письмо, – вдруг объявляю я. Так давно не говорила о родителях, что теперь никак не остановлюсь. – Он хочет со мной встретиться.

– А ты что?

– Не знаю.

– Не все уходят, потому что хотят. Иногда у человека нет выбора.

В его словах чувствуется подтекст, в воздухе витает недоговоренность.

– Тебе лучше уйти.

Встаю. Не могу сегодня об этом думать. Его хождение вокруг да около раздражает. Мэтт делает резкий вдох, как будто хочет сказать что-то еще, но я направляюсь к двери, распахиваю ее и с наслаждением подставляю разгоряченное лицо прохладному ветру.

Все еще думаю о том, что имел в виду Мэтт, когда в дверь снова звонят. Он вернулся? В голове стремительно проносятся сценарии. Что он скажет, что я отвечу. Придаю лицу безразличное выражение и широко распахиваю дверь. Полицейские. Мысли о Мэтте испаряются, я вцепляюсь в дверной косяк, чтобы не упасть. Думаю только о папе. Я снова в парке аттракционов. В комнате смеха. Хватаюсь за поручни, пол под ногами ходит ходуном. Левая нога уезжает вперед, правая – назад. Координировать движения никак не получается. Неопределенность, обманчивая прочность.

«Не бойся, – шептал сзади папа. – Я тебя подхвачу. Я всегда тебя подхвачу».

От его слов делалось хорошо и спокойно, сладко, как от розовой сахарной ваты, которой мы лакомились. Сложно было заподозрить в них ложь.