Князя встретила девушка (прислуга у Настасьи Филипповныпостоянно была женская) и, к удивлению его, выслушала его просьбу доложить онем безо всякого недоумения. Ни грязные сапоги его, ни широкополая шляпа, ниплащ без рукавов, ни сконфуженный вид не произвели в ней ни малейшегоколебания. Она сняла с него плащ, пригласила подождать в приемной и тотчас жеотправилась о нем докладывать.

Общество, собравшееся у Настасьи Филипповны, состояло изсамых обыкновенных и всегдашних ее знакомых. Было даже довольно малолюдно,сравнительно с прежними годичными собраниями в такие же дни. Присутствовали,во-первых и в главных, Афанасий Иванович Тоцкий и Иван Федорович Епанчин; обабыли любезны, но оба были в некотором затаенном беспокойстве по поводу худоскрываемого ожидания обещанного объявления насчет Гани. Кроме них, разумеется,был и Ганя, — тоже очень мрачный, очень задумчивый и даже почти совсем“нелюбезный”, большею частию стоявший в стороне, поодаль, и молчавший. Варю онпривезти не решился, но Настасья Филипповна и не упоминала о ней; зато,только-что поздоровалась с Ганей, припомнила о давешней его сцене с князем.Генерал, еще не слышавший о ней, стал интересоваться. Тогда Ганя сухо,сдержанно, но совершенно откровенно рассказал всё, что давеча произошло, и какон уже ходил к князю просить извинения. При этом он горячо высказал своемнение, что князя весьма странно и бог знает с чего назвали “идиотом, что ондумает о нем совершенно напротив, и что уж, конечно, этот человек себе на уме”.Настасья Филипповна выслушала этот отзыв с большим вниманием и любопытноследила за Ганей, но разговор тотчас же перешел на Рогожина, так капитально участвовавшегов утрешней истории, и которым тоже с чрезвычайным любопытством сталиинтересоваться Афанасий Иванович и Иван Федорович. Оказалось, что особенныесведения о Рогожине мог сообщить Птицын, который бился с ним по его делам чутьне до девяти часов вечера. Рогожин настаивал изо всех сил, чтобы достатьсегодня же сто тысяч рублей. “Он, правда, был пьян, — заметил при этом Птицын,— но сто тысяч, как это ни трудно, ему, кажется, достанут, только не знаю,сегодня ли, и все ли; а работают многие: Киндер, Трепалов, Бискуп; процентыдает какие угодно, конечно, всё спьяну и с первой радости…” заключил Птицын.Все эти известия были приняты с интересом, отчасти мрачным; Настасья Филипповнамолчала, видимо не желая высказываться; Ганя тоже. Генерал Епанчин беспокоилсяпро себя чуть не пуще всех: жемчуг, представленный им еще утром, был принят слюбезностью слишком холодною, и даже с какою-то особенною усмешкой. ОдинФердыщенко состоял из всех гостей в развеселом и праздничном расположении духаи громко хохотал иногда неизвестно чему, да и то потому только, что сам навязална себя роль шута. Сам Афанасий Иванович, слывший за тонкого и изящногорассказчика, а в прежнее время на этих вечерах обыкновенно управлявшийразговором, был видимо не в духе и даже в каком-то несвойственном емузамешательстве. Остальные гости, которых было, впрочем, не много (один жалкийстаричок-учитель, бог знает для чего приглашенный, какой-то неизвестный и оченьмолодой человек, ужасно робевший и всё время молчавший, одна бойкая дама, летсорока, из актрис, и одна чрезвычайно красивая, чрезвычайно хорошо и богатоодетая и необыкновенно неразговорчивая молодая дама), не только не моглиособенно оживить разговор, но даже и просто иногда не знали, о чем говорить.

Таким образом появление князя произошло даже кстати.Возвещение о нем произвело недоумение и несколько странных улыбок, особеннокогда по удивленному виду Настасьи Филипповны узнали, что она вовсе и не думалаприглашать его. Но после удивления Настасья Филипповна выказала вдруг столькоудовольствия, что большинство тотчас же приготовилось встретить нечаянногогостя и смехом, и весельем.

— Это, положим, произошло по его невинности, — заключил ИванФедорович Епанчин, — и во всяком случае поощрять такие наклонности довольноопасно, но в настоящую минуту, право, недурно, что он вздумал пожаловать, хотябы и таким оригинальным манером: он, может быть, и повеселит нас, сколько я онем по крайней мере могу судить.

— Тем более, что сам напросился! — тотчас включилФердыщенко.

— Так что ж из того? — сухо спросил генерал, ненавидевшийФердыщенка.

— А то, что заплатит за вход, — пояснил тот.

— Ну, князь Мышкин не Фердыщенко, всё-таки-с, — не утерпелгенерал, до сих пор не могший помириться с мыслью находиться с Фердыщенком водном обществе и на равной ноге.

— Эй, генерал, щадите Фердыщенка, — ответил тот, ухмыляясь.— Я ведь на особых правах.

— На каких это вы на особых правах?

— Прошлый раз я имел честь подробно разъяснить это обществу;для вашего превосходительства повторю еще раз. Изволите видеть, вашепревосходительство: у всех остроумие, а у меня нет остроумия. В вознаграждениея и выпросил позволение говорить правду, так как всем известно, что правдуговорят только те, у кого нет остроумия. К тому же я человек очень мстительный,и тоже потому, что без остроумия. Я обиду всякую покорно сношу, но до первойнеудачи обидчика; при первой же неудаче, тотчас припоминаю и тотчас же чем-нибудьотомщаю, лягаю, как выразился обо мне Иван Петрович Птицын, который уж конечносам никогда никого не лягает. Знаете Крылова басню, ваше превосходительство:“Лев да Осел”? Ну, вот это мы оба с вами и есть, про нас и написано.

— Вы, кажется, опять заврались, Фердыщенко, — вскипелгенерал.

— Да вы чего, ваше превосходительство? — подхватилФердыщенко, так и рассчитывавший, что можно будет подхватить и еще побольшеразмазать: — не беспокойтесь, ваше превосходительство, я свое место знаю: еслия и сказал, что мы с вами Лев да Осел из Крылова басни, то роль Осла я, ужконечно, беру на себя, а ваше превосходительство — Лев, как и в басне Крыловасказано:

“Могучий Лев, гроза лесов,

От старости лишился силы”.

А я, ваше превосходительство, — осел.

— С последним я согласен, — неосторожно вырвалось угенерала.

Всё это было, конечно, грубо и преднамеренно выделано, нотак уж принято было, что Фердыщенку позволялось играть роль шута.

— Да меня для того только и держат, и пускают сюда, —воскликнул раз Фердыщенко, — чтоб я именно говорил в этом духе. Ну возможно лив самом деле такого, как я, принимать? ведь я понимаю же это. Ну можно ли меня,такого Фердыщенка, с таким утонченным джентльменом, как Афанасий Иванович,рядом посадить? Поневоле остается одно толкование: для того и сажают, что это ивообразить невозможно.

Но хоть и грубо, а всё-таки бывало и едко, а иногда дажеочень, и это-то, кажется, и нравилось Настасье Филипповне. Желающим непременнобывать у нее оставалось решиться переносить Фердыщенка. Он, может быть, иполную правду угадал, предположив, что его с того и начали принимать, что он спервого разу стал своим присутствием невозможен для Тоцкого. Ганя, с своейстороны, вынес от него целую бесконечность мучений, и в этом отношенииФердыщенко сумел очень пригодиться Настасье Филипповне.