— И вместо самого сквернейшего, ваше превосходительство,рассказали один из хороших поступков своей жизни; надули Фердыщенка! — заключилФердыщенко.

— В самом деле, генерал, я и не воображала, чтоб у вас быловсё-таки доброе сердце; даже жаль, — небрежно проговорила Настасья Филипповна.

— Жаль? Почему же? — спросил генерал с любезным смехом и небез самодовольствия отпил шампанского.

Но очередь была за Афанасием Ивановичем, который тожеприготовился. Все предугадывали, что он не откажется, подобно Ивану Петровичу,да и рассказа его, по некоторым причинам, ждали с особенным любопытством ивместе с тем посматривали на Настасью Филипповну. С необыкновеннымдостоинством, вполне соответствовавшим его осанистой наружности, тихим,любезным голосом начал Афанасий Иванович один из своих “милых рассказов”.(Кстати сказать: человек он был собою видный, осанистый, росту высокого,немного лыс, немного с проседью, и довольно тучный, с мягкими, румяными инесколько отвислыми щеками, со вставными зубами. Одевался широко и изящно иносил удивительное белье. На его пухлые, белые руки хотелось заглядеться. Науказательном пальце правой руки был дорогой бриллиантовый перстень.) НастасьяФилипповна во всё время его рассказа пристально рассматривала кружевцо оборкина своем рукаве и щипала ее двумя пальцами левой руки, так что ни разу неуспела и взглянуть на рассказчика.

— Что всего более облегчает мне мою задачу, — начал АфанасийИванович, — это непременная обязанность рассказать никак не иначе, как самыйдурной поступок всей моей жизни. В таком случае, разумеется, не может бытьколебаний: совесть и память сердца тотчас же подскажут, что именно надорассказывать. Сознаюсь с горечью, в числе всех, бесчисленных, может быть,легкомысленных и… ветреных поступков жизни моей, есть один, впечатлениекоторого даже слишком тяжело залегло в моей памяти. Случилось тому назад лет околодвадцати; я заехал тогда в деревню к Платону Ордынцеву. Он только что выбранбыл предводителем и приехал с молодою женой провести зимние праздники. Тут какраз подошло и рождение Анфисы Алексеевны, и назначались два бала. К томувремени был в ужасной моде и только что прогремел в высшем свете прелестныйроман Дюма-Фиса La dame aux camélias, поэма, которой, по моему мнению,не суждено ни умереть, ни состариться. В провинции все дамы были восхищены довосторга, те, которые, по крайней мере, прочитали. Прелесть рассказа,оригинальность постановки главного лица, этот заманчивый мир, разобранный дотонкости, и наконец все эти очаровательные подробности, рассыпанные в книге (насчет, например, обстоятельств употребления букетов белых и розовых камелий поочереди), одним словом, все эти прелестные детали, и всё это вместе, произвелипочти потрясение. Цветы камелий вошли в необыкновенную моду. Все требоваликамелий, все их искали. Я вас спрошу: много ли можно достать камелий в уезде,когда все их для балов спрашивают, хотя бы балов и немного было? ПетяВорховской изнывал тогда, бедняжка, по Анфисе Алексеевне. Право, не знаю, былоли у них что-нибудь, то-есть, я хочу сказать, могла ли у него быть хотькакая-нибудь серьезная надежда? Бедный с ума сходил, чтобы достать камелий квечеру на бал для Анфисы Алексеевны. Графиня Соцкая, из Петербурга,губернаторши гостья, и Софья Беспалова, как известно стало, приедут наверно сбукетами, с белыми. Анфисе Алексеевне захотелось, для некоторого особогоэффекту, красных. Бедного Платона чуть не загоняли; известно — муж; поручился,что букет достанет, и — что же? Накануне перехватила Мытищева, КатеринаАлександровна, страшная соперница Анфисы Алексеевны во всем; на ножах с нейбыла. Разумеется, истерика, обморок. Платон пропал. Понятно, что если бы Петепромыслить где-нибудь в эту интересную минуту букет, то дела его могли бы оченьсильно подвинуться; благодарность женщины в таких случаях безгранична. Мечетсякак угорелый; но дело невозможное, и говорить тут нечего. Вдруг сталкиваюсь сним уже в одиннадцать вечера, накануне дня рождения и бала, у Марьи ПетровныЗубковой, соседки Ордынцева. Сияет. “Что с тобой?” — “Нашел! Эврика!” — “Ну,брат, удивил же ты меня! Где? Как?” — “В Екшайске (городишка такой там есть,всего в двадцати верстах, и не наш уезд), Трепалов там купец есть, бородач ибогач, живет со старухой женой, и вместо детей одни канарейки. Пристрастилисьоба к цветам, у него есть камелии”. — “Помилуй, да это не верно, ну, как недаст?” — “Стану на колени и буду в ногах валяться до тех пор, пока даст, безтого не уеду!” — “Когда едешь-то?” — “Завтра чем свет в пять часов”. — “Ну, сбогом!” — И так я, знаете, рад за него; возвращаюсь к Ордынцеву; наконец ужвторой час, а мне всё этак, знаете, мерещится. Хотел уже спать ложиться, вдругпреоригинальная мысль! Пробираюсь немедленно в кухню, бужу Савелия кучера,пятнадцать целковых ему, “подай лошадей в полчаса!” Чрез полчаса, разумеется,возок у ворот; у Анфисы Алексеевны, сказали мне, мигрень, жар и бред, — сажусьи еду. В пятом часу я в Екшайске, на постоялом дворе; переждал до рассвета, итолько до рассвета; в седьмом часу у Трепалова. “Так и так, есть камелии?Батюшка, отец родной, помоги, спаси, в ноги поклонюсь!” Старик, вижу, высокий,седой, суровый, — страшный старик. “Ни-ни, никак! Не согласен!” Я бух ему вноги! Так-таки и растянулся! — “Что вы, батюшка, что вы, отец?” испугался даже.“Да ведь тут жизнь человеческая!” кричу ему. — “Да берите, коли так, с богом”.Нарезал же я тут красных камелий! чудо, прелесть, целая оранжерейка у негомаленькая. Вздыхает старик. Вынимаю сто рублей. “Нет, уж вы, батюшка, обижатьменя таким манером не извольте”. — “А коли так, говорю, почтенный, благоволитеэти сто рублей в здешнюю больницу для улучшения содержания и пищи”. — “Вот это,говорит, батюшка, дело другое, и доброе, и благородное и богоугодное; заздравие ваше и подам”. И понравился мне, знаете, этот русский старик, таксказать, коренной русак, de la vraie souche.[18] В восторге от удачи, тотчас жев обратный путь; воротились окольными, чтобы не встретиться с Петей. Какприехал, так и посылаю букет к пробуждению Анфисы Алексеевны. Можете себепредставить восторг, благодарность, слезы благодарности! Платон, вчера ещеубитый и мертвый Платон, — рыдает у меня на груди. Увы! Все мужья таковы ссотворения… законного брака! Ничего не смею прибавить, но только дела бедногоПети с этим эпизодом рухнули окончательно. Я сперва думал, что он зарежет меня,как узнает, даже уж приготовился встретить, но случилось то, чему бы я даже ине поверил: в обморок, к вечеру бред, и к утру горячка; рыдает как ребенок, вконвульсиях. Через месяц, только что выздоровел, на Кавказ отпросился; романрешительный вышел! Кончил тем, что в Крыму убит. Тогда еще брат его, СтепанВорховской, полком командовал, отличился. Признаюсь, меня даже много лет потомугрызения совести мучили: для чего, зачем я так поразил его? И добро бы я самбыл влюблен тогда? А то ведь простая шалость, из-за простого волокитства, неболее. И не перебей я у него этот букет, кто знает, жил бы человек до сих пор,был бы счастлив, имел бы успехи, и в голову б не пришло ему под турку идти.

Афанасий Иванович примолк с тем же солидным достоинством, скоторым и приступал к рассказу. Заметили, что у Настасьи Филипповны как-тоособенно засверкали глаза, и даже губы вздрогнули, когда Афанасий Ивановичкончил. Все с любопытством поглядывали на них обоих.