В конце ноября, в оттепель, часов в девять утра, поездПетербургско-Варшавской железной дороги на всех парах подходил к Петербургу.Было так сыро и туманно, что насилу рассвело; в десяти шагах, вправо и влево отдороги, трудно было разглядеть хоть что-нибудь из окон вагона. Из пассажировбыли и возвращавшиеся из-за границы; но более были наполнены отделения длятретьего класса, и всё людом мелким и деловым, не из очень далека. Все, какводится, устали, у всех отяжелели за ночь глаза, все назяблись, все лица былибледножелтые, под цвет тумана.

В одном из вагонов третьего класса, с рассвета, очутилисьдруг против друга, у самого окна, два пассажира, — оба люди молодые, оба почтиналегке, оба не щегольски одетые, оба с довольно замечательными физиономиями, иоба пожелавшие, наконец, войти друг с другом в разговор. Если б они оба зналиодин про другого, чем они особенно в эту минуту замечательны, то, конечно,подивились бы, что случай так странно посадил их друг против друга втретьеклассном вагоне петербургско-варшавского поезда. Один из них былнебольшого роста, лет двадцати семи, курчавый и почти черноволосый, с серыми, маленькими,но огненными глазами. Нос его был широки сплюснут, лицо скулистое; тонкие губыбеспрерывно складывались в какую-то наглую, насмешливую и даже злую улыбку; нолоб его был высок и хорошо сформирован и скрашивал неблагородно развитую нижнюючасть лица. Особенно приметна была в этом лице его мертвая бледность,придававшая всей физиономии молодого человека изможденный вид, несмотря надовольно крепкое сложение, и вместе с тем что-то страстное, до страдания, негармонировавшее с нахальною и грубою улыбкой и с резким, самодовольным еговзглядом. Он был тепло одет, в широкий, мерлушечий, черный, крытый тулуп, и заночь не зяб, тогда как сосед его принужден был вынести на своей издрогшей спиневсю сладость сырой, ноябрьской русской ночи, к которой, очевидно, был неприготовлен. На нем был довольно широкий и толстый плащ без рукавов и согромным капюшоном, точь-в-точь как употребляют часто дорожные, по зимам,где-нибудь далеко за границей, в Швейцарии, или, например, в Северной Италии,не рассчитывая, конечно, при этом и на такие концы по дороге, как от Эйдкуненадо Петербурга. Но что годилось и вполне удовлетворяло в Италии, то оказалось несовсем пригодным в России. Обладатель плаща с капюшоном был молодой человек,тоже лет двадцати шести или двадцати семи, роста немного повыше среднего, оченьбелокур, густоволос, со впалыми щеками и с легонькою, востренькою, почтисовершенно белою бородкой. Глаза его были большие, голубые и пристальные; вовзгляде их было что-то тихое, но тяжелое, что-то полное того странноговыражения, по которому некоторые угадывают с первого взгляда в субъекте падучуюболезнь. Лицо молодого человека было, впрочем, приятное, тонкое и сухое, нобесцветное, а теперь даже до-синя иззябшее. В руках его болтался тощий узелокиз старого, полинялого фуляра, заключавший, кажется, всё его дорожноедостояние. На ногах его были толстоподошвенные башмаки с штиблетами, — всё непо-русски. Черноволосый сосед в крытом тулупе всё это разглядел, частию отнечего делать, и, наконец, спросил с тою неделикатною усмешкой, в которой такбесцеремонно и небрежно выражается иногда людское удовольствие при неудачахближнего:

— Зябко?

И повел плечами.

— Очень, — ответил сосед с чрезвычайною готовностью, — изаметьте, это еще оттепель. Что ж, если бы мороз? Я даже не думал, что у настак холодно. Отвык.

— Из-за границы что ль?

— Да, из Швейцарии.

— Фью! Эк ведь вас!..

Черноволосый присвистнул и захохотал.

Завязался разговор. Готовность белокурого молодого человекав швейцарском плаще отвечать на все вопросы своего черномазого соседа былаудивительная и без всякого подозрения совершенной небрежности, неуместности ипраздности иных вопросов. Отвечая, он объявил, между прочим, что действительнодолго не был в России, слишком четыре года, что отправлен был за границу поболезни, по какой-то странной нервной болезни, в роде падучей или Виттовойпляски, каких-то дрожаний и судорог. Слушая его, черномазый несколько разусмехался; особенно засмеялся он, когда на вопрос: “что же, вылечили?” —белокурый отвечал, что “нет, не вылечили”.

— Хе! Денег что, должно быть, даром переплатили, а мы-то имздесь верим, — язвительно заметил черномазый.

— Истинная правда! — ввязался в разговор один сидевший рядоми дурно одетый господин, нечто в роде закорузлого в подьячестве чиновника, летсорока, сильного сложения, с красным носом и угреватым лицом: — истиннаяправда-с, только все русские силы даром к себе переводят!

— О, как вы в моем случае ошибаетесь, — подхватилшвейцарский пациент, тихим и примиряющим голосом; — конечно, я спорить не могу,потому что всего не знаю, но мой доктор мне из своих последних еще на дорогусюда дал, да два почти года там на свой счет содержал.

— Что ж, некому платить что ли было? — спросил черномазый.

— Да, господин Павлищев, который меня там содержал, два годаназад помер; я писал потом сюда генеральше Епанчиной, моей дальнейродственнице, но ответа не получил. Так с тем и приехал.

— Куда же приехали-то?

— То-есть, где остановлюсь?.. Да не знаю еще, право… так…

— Не решились еще?

И оба слушателя снова захохотали.

— И небось в этом узелке вся ваша суть заключается? —спросил черномазый.

— Об заклад готов биться, что так, — подхватил с чрезвычайнодовольным видом красноносый чиновник, — и что дальнейшей поклажи в багажныхвагонах не имеется, хотя бедность и не порок, чего опять-таки нельзя незаметить.

Оказалось, что и это было так: белокурый молодой человектотчас же и с необыкновенною поспешностью в этом признался.

— Узелок ваш всё-таки имеет некоторое значение, — продолжалчиновник, когда нахохотались досыта (замечательно, что и сам обладатель узелканачал, наконец, смеяться, глядя на них, что увеличило их веселость), — и хотяможно побиться, что в нем не заключается золотых, заграничных свертков снаполеондорами и фридрихсдорами, ниже с голландскими арабчиками, о чем можноеще заключить, хотя бы только по штиблетам, облекающим иностранные башмакиваши, но… если к вашему узелку прибавить в придачу такую будто бы родственницу,как, примерно, генеральша Епанчина, то и узелок примет некоторое иное значение,разумеется, в том только случае, если генеральша Епанчина вам действительнородственница, и вы не ошибаетесь, по рассеянности… что очень и оченьсвойственно человеку, ну хоть… от излишка воображения.

— О, вы угадали опять, — подхватил белокурый молодойчеловек, — ведь действительно почти ошибаюсь, то-есть почти что неродственница; до того даже, что я, право, нисколько и не удивился тогда, чтомне туда не ответили. Я так и ждал.