Алексей Николаевич сел на стул в углу одноместной палаты и застыл. Что еще оставалось делать? Ученик и друг был похож на покойника больше, чем на живого.

Но оказалось, что беды на этом не закончились.

Сначала, часов в десять утра появился Зуев. Он пытался о чем-то спросить статского советника, но тот не отзывался. Нил Петрович махнул рукой и удалился. Потом оказалось, что директор отпустил делопроизводителя «восьмерки» в отпуск по болезни до конца июня.

В полдень в палату пришла баронесса Таубе. Лидия Павловна долго стояла молча, прислушиваясь к дыханию грека, и качала сокрушенно головой. Потом тронула Лыкова за плечо. Тот нехотя обернулся.

— Ты зачем здесь?

— Леша, послушай меня. Тебе надо идти.

— Куда? Останусь здесь. Пока я рядом, Сергей не умрет, я не позволю.

— Извини, однако уйти отсюда придется. Ольга заболела.

— Что? — не понял сыщик.

— Ольга заболела холерой. Она…

Лидия Павловна запнулась и проговорила с усилием:

— Началось тяжелое обезвоживание организма.

— Что это значит?

— Она при смерти. Хочет тебя видеть.

Лыков вскочил. Он растерянно переводил взгляд с баронессы на помощника.

— А…

— Сергей Манолович без сознания, ему все равно, сидишь ты около или нет.

— Не все равно! Он слышит и чувствует.

— Может быть, — мягко взяла друга за руку баронесса. — Но он не в сознании. А Ольга ждет. И держится из последних сил.

Услышав это, Лыков быстрым шагом отправился вслед за Лидией Павловной. Оконишникова лежала в Боткинских бараках на Александровском плацу. Пока они туда добрались, Ольга впала в забытье. Ее рвало, тело билось в судорогах. Больной делали срочные внутривенные вливания, но это плохо помогало.

Лыков опять сел, теперь уже в изголовье у жены. Долго смотрел на ее лицо и медленно погружался в бездну. Нервы не выдерживали такого испытания, и сыщик балансировал на грани безумия. Там умирал ученик, которого он искал много лет. А здесь умирала жена. Господи, за что же ты так испытываешь меня? Второй раз овдоветь или потерять друга? В этом выбор? А может, ты отберешь обоих? Хотелось биться головой об стену.

Начались четыре дня ожидания, возможно самые трудные в жизни Алексея Николаевича Лыкова. Он не ел и почти не спал. Лишь метался между двумя больницами. В короткий перерыв статский советник сбегал в Казанский собор и помолился за здравие рабы Божией Ольги и раба Божия Сергея. Никогда прежде сыщик не взывал к небу с такой верой и с такой надеждой на чудо. На два чуда кряду.

Лыков был верующий человек русского пошиба. Он неохотно посещал храм, все больше по обязанности те молебны, куда должны ходить чиновники его ранга. Не соблюдал посты. Пропускал исповеди. Но при этом верил в Бога по-народному, не сильно задумываясь. Теперь Алексею Николаевичу только и оставалось, что ждать и надеяться. Он и ждал. Много часов рядом с ним провели сын Павел со своей женой Эллой, чета Таубе и Мария Азвестопуло с маленьким Лешей. Так и слонялись всей командой: вдоль Невы, от Боткинской улицы до Боткинских бараков и обратно. Иногда к ним присоединялись другие: статский советник Филиппов, вольнонаемный чиновник для письма Анисимов, полковник Запасов. Однажды появились Лоренцев на пару с Телятьевым. Лыков подозревал обоих, одного больше, другого меньше. Но сейчас ему было не до них, и в пустой и гулкой голове ничего не шевельнулось.

К Ольге сыщика не пускали. Слишком неприглядны процедуры лечения холеры… И он поселился в Михайловской больнице. Но и бараки тоже навещал ежедневно.

Так мучительно прошли четыре дня. И Бог услышал молитвы хороших людей. Сначала миновал кризис у Ольги Владимировны, и она пришла в себя. А через день Азвестопуло тоже открыл глаза и отчетливо сказал:

— Щец бы сейчас…

Алексей Николаевич вышел в садик при больнице и долго переводил дух. Он был счастлив. Словно высоко в небе открыли окно, и на землю подул добрый целительный ветер…

Придя в себя как бы вдруг, статский советник начал отдавать приказания. Оказалось, он не просто сидел в скорби, но еще и думал. Первое, что сделал Лыков, это поехал в Малую Вишеру. Он помнил, что попал в одного из бандитов, и теперь хотел взять след.

На станции сыщик собрал всех, кому полагается находиться возле поездов: носильщиков, буфетчика и жандарма. И задал им вопросы:

— Кроме наших, были другие раненые? И в какую сторону они поехали? А может, тут труп подобрали?

Он был уверен, что скоки добили своего или увезли в Москву. Но ему дружно ответили, что таких никто не видел. И покойник нигде не валялся.

Новость не вписывалась в понимание статского советника. Неужели ребята сели в тот же поезд, что и сыщики? И повезли пострадавшего обратно в Петербург? Это уже наглость. Как они не побоялись? Однако и в их поезде никто не помнил других увечных, хотя Лыкова узнали все.

— Не может такого быть!

— Как же! Вас помним, все руками вокруг себя шарили, словно в забытьи… Одноглазку свою потеряли[59]. А других никого!

— Может, пьяные в поезд ломились?

И тут спохватились носильщики:

— Ага, вашскородие! Херые были. Один все спотыкался. Без чувствов его занесли, двое с боков тащили.

— А почему вы решили, что это пьяный? Песни он горланил или матерился?

— Ни то и ни другое. Упился человек до потери разума. Только горлом булькал и жалобно так подвывал… Рожа широ-о-кая!

— В какой поезд они сели?

— В тот же, что и вы. Пригородный нумер семнадцать.

Сыщик отправился обратно. Прошло пять дней, след уже остыл, но он надеялся на удачу.

Николаевский вокзал — один большой бедлам. Никто ничего не помнит, никто ничего не видел. Статский советник потолкался по дебаркадерам и явился на биржу извозчиков. Вынул полуимпериал и давай его подбрасывать в ладонях. «Агамемноны»[60] сразу оживились.

— Так что угодно вашей милости?

— Пять дней назад с семнадцатого пригородного раненые сходили?

— Так вы и сходили. Жандармского унтера сопровождали и сильно по нему убивались. Помним, а как же!

— Другие были?

— Были. Артельщик с простреленным плечом. Но его алафузовские с собой увезли.

— Все верно. Ну а еще кто? Говорят, пьяного выгружали из нашего поезда.

— Это в летнем пальте? Еще скулил непотребное чево-то?