Стиг счищает со своих пальцев воск.

– Не знаю, верю ли я в Бога, но я много думал о судьбе. Если бы той ночью я не позвонил отцу, он бы был сейчас жив. Или же, по-твоему, тогда просто пришел его час и ему суждено было умереть?

Я вздыхаю – как бы мне хотелось знать ответы. Хотя я не могу знать этого точно, инстинкт подсказывает мне, что основы нашего будущего закладываются еще до нашего рождения. Я вспоминаю то, что как-то сказала мне Мормор. Мы были в сарае и устанавливали там ее старый ткацкий станок. Она показала мне на вертикальные нити, натянутые на деревянную раму станка. «В нашей жизни есть такие обстоятельства, которые мы не можем изменить: например, когда и где мы рождаемся, кто наши родители. – Бабушка с силой дернула пряжу. – Это основа. Она неизменна, видишь? – Я кивнула, и Мормор положила мою руку на нити, идущие поперек рамы. – Это уток – нити, которые проходят над и под основой. Их мы можем изменить. – Я недоуменно посмотрела на нее, и она крепко прижала меня к себе. – Человек, которому жизнь дала плохой старт, все же может выткать хорошую ткань, если раз за разом будет делать правильный выбор. – И она прошептала: – Укрепляй то, что имеешь, дитя мое, и тогда никто не заметит, что в основе ткани были дыры».

Раньше я особо не думала об этих ее словах, но теперь понимаю – тогда она говорила о судьбе. Половина того, что мы собой представляем, дана нам от рождения, и ее нельзя изменить, но все остальное зависит от наших собственных действий. Что-то подсказывает мне, что Стиг не стал причиной смерти своего отца – тот погиб из-за того, что раз за разом выбирал в своей жизни сам.

– Пришел его час – ему суждено было умереть, – говорю я, хотя на самом деле этому не верю. Не судьба заставила его отца разбить свой автомобиль, но если это даст Стигу хоть какое-то утешение…

Он бросает на меня взгляд, полный надежды. В его глазах читаются боль и горячее, отчаянное желание верить тому, что я сказала. Он опускает взгляд и опять начинает ковырять свечу, и я кладу на его рукав руку. Что-то, глубоко запрятанное в шерсти, из которой связан его джемпер, говорит мне, что я права. Это не похоже на мимолетные образы или чувства, которые я считываю с одежды; это как истина, которая впечаталась в волокна шерсти еще при окраске, которая была там всегда, но которую я раньше не замечала.

Я открываю рот, и мое убеждение в том, что так оно и есть, становится полным. Пусть Норны и перерезали нить чужой жизни, но его отец погиб оттого, что пил. Стиг не имел к этому никакого отношения.

– Я знаю – ты чувствуешь себя виноватым, но я знаю точно – это была не твоя вина.

Стиг закусывает губу и отводит взгляд.

Я сжимаю его предплечье, потом дергаю за рукав:

– Я чувствую это, чувствую здесь.

Стиг судорожно выдыхает, как будто теперь он наконец мне поверил.

– Я рад, что встретил тебя, – шепчет он. И пододвигается ко мне, теперь его лицо так близко от моего, что я чувствую исходящий от его дыхания запах алкоголя. Мой пульс учащается, я закрываю глаза, ожидая, что его губы сейчас коснутся моих, но вместо этого он целует меня в макушку.

Он откидывается на спинку дивана, явно вымотанный, а я сижу, ошарашенная, поскольку то, чего я ждала, так и не произошло. Я была уверена, что он меня поцелует. В макушку целуют ребенка – выходит, он видит меня именно так? Я ничего не понимаю. Ведь, похоже, мы с ним идеально ладим абсолютно во всем. Мои мысли становятся горькими. Это из-за моего лица. Наверняка.

– Я иду в туалет, – бормочу я.

Я встаю с дивана, зажигаю масляную лампу, отношу ее в ванную и ставлю на раковину. Сходив в туалет, я мою руки и умываюсь ледяной водой. В мерцающем свете лампы я кажусь себе иной, более жесткой, что ли – но недостаточно иной.

Я закрываю левую часть лица рукой. В зеркале отражается девушка с высокими скулами и маленьким носиком, покрытым веснушками. Глаз у нее сине-зеленый, цвета моря, бровь и ресницы такие светлые, что кажутся почти белыми. Губы маленькие, но идеальной формы. Я приподнимаю уголки рта, и мне из зеркала улыбается хорошенькая девушка.

А потом я убираю левую руку.

И вижу вместо хорошенькой девушки чудовище. Его левое глазное яблоко повернуто в глазнице и неподвижно смотрит вверх и влево, как у безумной. Верхнее веко немного опущено, и весь глаз затянут молочно-белой пеленой, так что черный зрачок почти не виден. Глазницу пересекает зигзагообразный шрам, начинаясь над бровью и заканчиваясь на дюйм ниже глаза, как будто кто-то напал на меня с ножом.

От возмущения несправедливостью того, что со мной произошло, руки сжимаются в кулаки.

Папа пригласил в больницу в Осло частного хирурга, чтобы тот осмотрел меня. Хирург должен был заменить мой изуродованный глаз искусственным. Я бы все равно осталась слепой на один глаз, но по крайней мере искусственный глаз выглядел бы нормально и смотрел бы вперед. Хирург сделал мне томографическое исследование мозга, и его заключение было неутешительным:

– Боюсь, никто из хирургов не согласится делать подобную операцию, во всяком случае, пока. Риск нанесения еще большего ущерба зрению пациентки слишком велик. – Эти слова разрушили все мои надежды в прах.

Я подаюсь вперед, еще ближе к зеркалу, и пристально смотрю в свой здоровый глаз. Дура, дура, дура. Когда же ты наконец усвоишь урок? Не предавайся надеждам, и тогда никто уже не сможет сделать тебе еще больнее: ни врачи, ни Стиг. Никто вообще.

Когда я возвращаюсь в гостиную, Стиг тихо похрапывает. Я всматриваюсь в него, пока он спит, и сердце переполняет отчаянное желание ощутить его губы на моих губах. Я понимаю, что это глупо, но я не хочу умирать, не поцеловав его. Если драге вернется, я хочу чувствовать, что я, по крайней мере, жила. Что у меня было несколько прекрасных мгновений с парнем, который мне действительно дорог. И которому дорога я сама.

По комнате продолжают проноситься призраки умерших, и я снова вижу ту девушку. Ее взгляд тверже стали. Ее лицо кажется мне знакомым, как будто я его уже где-то видела. Может быть, в одном из дневников.

Я сажусь на диван и легко провожу рукой по джемперу Стига, но шерсть говорит мне только о его отце. Я бью по диванной подушке, затем кладу на нее голову. И, едва закрыв глаза, погружаюсь в сон – и оказываюсь в тисках кошмара.

У колодца стоит женщина в длинном плаще, ее плечи сгорблены старостью, а лицо скрыто капюшоном. Идет снег, но на нее не падает ни одна снежинка. В ее полной неподвижности есть что-то жуткое, как будто она стояла здесь всегда, ожидая.

Ее голос резок и надтреснут:

– Подойди.

Что-то, находящееся глубоко внутри, начинает тянуть к ней, я смотрю на свои сапоги и вижу, как ноги несут меня сами. Я бреду сквозь снег, и когда останавливаюсь перед нею, колени мои дрожат.

– Ближе, – хрипло говорит она.