В половине пятого Панасенко рванул на «Волге» в Калинин, Гога Пирамидин за ним. В Калинине Панасенко припарковал свое транспортное средство во дворе в центральной части города. Без экивоков проследовал в ближайший ресторан, позвонил из холла по автомату, через восемь минут в ресторан прибежала нарядная женщина лет тридцати в желтом коротком платье. В ресторане Панасенко и женщина два часа ни в чем себе не отказывали, после чего проследовали в одну из квартир того самого дома, где припаркована «Волга». Имя гражданки установлено, такое-то, проживает в съемной квартире, временно не работает.

Сережка Углов, четвероклассник, хоронил отца, стоял, втянув голову в плечи, уши торчат, глаза красные, но сейчас не плачет. Уши дрогнули, когда грянул почетный залп. Мать его к себе прижимает одной рукой.

Дождь идет, мелкий, но иногда припускает, и порывы ветра… Окатывает охапками капель. Сережка голову еще глубже втянул.

Углов рассказывал, что Сережку принимали в пионеры близ Павелецкого вокзала у траурного поезда В. И. Ленина, на котором Ленина этого в годы Великой Отечественной войны эвакуировали в Тюмень. Какая дурацкая дрянь: мумия, траурный поезд. И какая прихотливая идея, что именно там человек должен стать пионером.

В руке после выстрела словно затухает струна, запах пороха смешивается с карканьем разлетающихся ворон. Покровский редко брал табельное оружие, а сегодня взял, поехал перед кладбищем на Петровку, и не только он – у окошечка оружейной непривычная очередь.

Марина Мурашова некрасивая, заплаканная, Кривокапа с почерневшим лицом.

Покровский вспомнил, что забыл важную вещь. Когда шли к воротам кладбища, нагнал Чурова.

– Иван Сергеич, слушайте, тут неуместно, но…

– Говори, говори…

– Я пацанов на футбол против «Торпедо» позвал. И Сережку Серегиного думаю тоже позвать. И только спохватился, уже не знаю, как с билетами.

– Много желающих на «Торпеду»! После субботнего-то… – вскинулся было Иван Сергеевич, но понял неуместность пафоса. – Да, конечно, организуем, раз пацанам обещал. Сколько тебе?

– Аж пять штук вместе со мной выходит, – виновато сказал Покровский.

– Ты башкой-то думай, Покровский, в следующий раз! Сейчас, так и быть, организуем.

Покровский с Жуневым и еще полудюжиной офицеров поехали на поминки в квартиру Угловых. С маленьким Сережкой Покровский поговорить не успел, его увезла к себе одна из бабушек. Вторая бабушка, мама Сережи, заправляла столом, беспокоилась, хватает ли закусок… Как-то это ее отвлекало. Все офицеры по очереди сказали что-то про Сережу, Покровский тоже сказал несколько слов – формальность, что в такой момент скажешь, но вдову и мать это как-то поддержало. Так уж устроены люди.

Сначала сидели напряженно, потом выпили, чуть расслабились. Опять вспоминали Сережу, и просто милицейские истории вспоминали. Малознакомый офицер, близкий друг Углова, знающий – да уж все это знают – историю с пенсионерками, рассказал старый случай про ветерана, который попал в похожую ситуацию, но не как жертва, а наоборот. Ветеран ночью курил на балконе. А внизу дежурная аптека. Оттуда вышла женщина, ее нагнал наркоман, выхватил сумочку и побежал. Денег хотел на дозу. А у ветерана на балконе стояла открытая посылка, а в ней банки с сайрой. Правнучка-студентка прислала с практики с Шикотана. Ветеран схватил банку, швырнул в наркомана и попал ему точно в макушку. Наркоман наповал.

– Несчастный дедушка, – сказал Покровский. – Что с ним?

– Умер, что с ним. Через час в больнице и умер.

– Я не про грабителя, про дедушку.

– Так и я про дедушку! Грабитель сразу, а ветеран от инфаркта.

– Ах ты… эдак и так…

Поговорили на балконе с Жуневым, Покровский рассказал о ситуации с Сержем, о Ленинграде и Риге.

– А у меня киснет в КПЗ системный. В магазине самообслуживания воровал – тоже системно, – сказал Жунев. – Можно проверить, насколько система у них системит.

– Давай проверим!

Договорились попробовать ближе к концу рабочего дня.

Наташа старалась держаться, но несколько раз выходила плакать на кухню. Покровский однажды решился, вышел за ней, сказал, что приглашает Серегу на футбол в эту субботу.

– Думаешь, можно уже на футбол?

И тут же сама себя осадила:

– Да, слушай, спасибо, что я… Спасибо! Он пойдет, конечно! На «Динамо»?

– Да.

Наташа опять заплакала, поцеловала Покровского в щеку. Самое мерзкое из ощущений – это бессилие.

Междугородний звонок: Гога Пирамидин. Наташа удивилась – потому что уже была, оказывается, телеграмма от Гоги. Сказала, что да, держится. Подозвала потом Жунева. А тот после беседы отвел Покровского на тот же балкон. Черт знает что, ушел Панасенко от Гоги!

– От Гоги?! Как ушел?

Так. Сегодня поздним утром Панасенко и эффектная женщина пошли завтракать. «Гога говорит, что хрен этот прямо в тапочках в ресторан приперся». В какой-то момент Панасенко отлучился вглубь ресторана и не вернулся. Ушел, как позже выяснилось, через кухню. Гога Пирамидин светиться не стал, отправил к подруге местных ментов – дескать, похож Панасенко на одного находящегося в розыске башибузука. Белыми, конечно, нитками шито, но важно было хоть что-то узнать. Подруга показала, что Панасенко уехал по бизнес-делишкам, а вернуться должен завтра. «Волга» при этом на месте.

– А у этой женщины есть машина? – спросил Покровский.

– Есть, жигуль, тоже стоит во дворе. Так и стоит. Рядом с «Волгой», как шерочка с машерочкой.

– Ах ты стервец! На чем-то еще уехал.

– Может, вообще не уехал…

Засек Гогу Пирамидина и ушкандыбал на своих двоих вершить дела по Калинину. Или решил Гогу Пирамидина проучить, как раньше Фридмана. Или не засек, но дела настолько важные, что просто перестраховался.

Покровский позвонил в Куйбышевский РОВД (три места покушений относились к Фрунзенскому району, а Чуксин тупик к Куйбышевскому), попросил организовать участкового и понятых, поехал в квартиру Ширшиковой. Сидел с рецептами – и рукописные, и вырезки из журналов, газет и даже из «Книги о вкусной и здоровой пище», хотя зачем ее разрезать, такую красивую. Коммунальные квитанции, древние больничные листы, инструкция к сифону, документы на ордена и медали, письменная благодарность от командования Брянским фронтом, плотный пакет с облигациями… В пачке с письмами и открытками обнаружил сложенную пополам купюру в сто рублей. Показал ее понятым.

– Сотка! – крякнул понятой.

– Он мог не показать, в карман сунуть, – буркнула понятая, выражаясь почему-то о Покровском в третьем лице, будто его тут не было.

Интонация при этом была осуждающая: дурак, сотку мимо кармана пронес.

Долго читал открытки, большей частью поздравительные, и письма, несколько раз встретил упоминание Панасенко в неожиданном контексте. «Связала Гришеньке шарф, а он не носит».