Назавтра Маша скажет группе, что вчера была не в себе, что они неправильно все спланировали, и перекроит график съемок так, что на каждый день придется едва ли не в два раза больше работы. Она сделает это специально, чтобы, возвращаясь на Фридрихштрассе, падать от усталости в постель, не в силах даже кинуть яйцо на сковородку, она будет пить яйца сырыми (как в детстве — разбивая в блюдце, всыпая перец и соль), размешивать вилкой и поглощать, недоразмешав.

В день, когда Маша будет объяснять девочке-актрисе про телефонный звонок (девочку, она настояла, взяли почти дебютантку, чтобы денег хватило заплатить Петеру, — хотя, конечно, Маша не могла не понимать, что, дай она волю своей наглости, Петер снялся бы и почти бесплатно), в этот самый день не прилетит в Берлин из-за беспокойного вулкана партнер девочки. Съемки придется остановить, группу отпустить, и Маша останется в пустом полутемном павильоне, не понимая, что происходит и что ей делать. Петер, зайдя в павильон за забытым пиджаком, постарается удивиться и скажет Маше то единственное, на что она не сможет огрызнуться: мой бог, босс, ты же ела последний раз полгода назад — поехали скорей что-нибудь слопаем, — и отвезет ее на своем демонстративно стареньком «мерседесе» в то самое битломанское кафе.

Ночью после этого ужина у Маши сложится сначала в воображении, а потом на листе бумаги образ следующей картины. Пытаясь понять, как это получилось, Маша будет успокаивать себя тем, что вот же она сегодня впервые не выдохлась как бобик, что, объясняя девочке-артистке про телефон, невольно воскресила в памяти волнение питерского пятничного вечера, что потом, сидя с Петером в кафе, думая о том, что неужели же он и впрямь влюблен в нее — настолько, чтобы даже молчать об этом в тряпочку, — тоже невольно взволновалась, вообще вспомнила про эту сладкую одурь, разозлилась (что злость — лучшее топливо для останавливающихся рук, — разумеется), — но что-то будет свербеть в памяти, какая-то заноза, давая понять, что это не все.

Маша не вспомнит, конечно, но в том и наше преимущество перед героиней, что мы знаем про нее (или, во всяком случае, про ее историю) чуть больше, чем она сама. В действительности дело было так. Петер кивнул официанту, как старому знакомому, заказал что-то из меню (говяжий стейк well-done «Wait», морепродукты «Every Little Thing», на десерт «A Taste of Honey» и тому подобное), болтал, сплетничая про каких-то мельком виденных на студии людей, пил пиво, позволял себе долго смотреть на Машу, только когда она отворачивалась к плазменной панели, потом, чтобы не умолкать, затрещал про героев заведения (вот этот фильм, который крутят на экране, был снят в Лондоне в 1969 году, и самое смешное, что на премьере никто из битлов не был! — Маша не видела, что тут смешного, но усмехнулась) и не переставал трещать до самого конца, когда они, расплатившись (это все равно, но если хочешь, заплати за себя — за себя не буду, давай тогда уж поровну), споткнувшись о стул, извинившись перед толстым байкером с Maß’ом и наперстком водки, пошли к выходу, и когда Петер распахивал перед ней дверь, с экрана как раз донеслось: «When i find myself in time of trouble…»

Те же самые клавиши Маша слышала полтора года назад в Питере. Они все трое были уже пьяны до бессмысленного возбуждения, когда толстяк с засунутым в карман галстуком снова пробрался к караоке и, еле попадая микрофоном в рот, не зная слов, не успевая за желтеющей строчкой, стал выть в сторону своей избранницы лэт ит би, лэт ит би, спикинг уордс оф уиздом, я в классе лучший по английскому был, лэт ит би, лэт ит би…

Они вышли из китайского ресторана, заткнув караоке входной (выходной) дверью, и через три шага очутились в светлой ночной тишине. Молча дошли до Третьей линии, А. А. стал зазывать к себе, мол, постелет им в гостиной, чтобы не дурили головэ (так на псковщине говорят? — подмигнул), — и очень может быть, что это подмигивание и сделало ночлег у А. А. окончательно невозможным. Рома громко и четко сказал, что спать не хочет, что они с Машей погуляют, подождут моста. Маша посмотрела на А. А., прикрыла глаза, и тот, попрощавшись, качнувшись, исчез в парадной.

Молчание, повисшее по исчезновении А. А., Маша переживала мучительно. Ей ясно было как два пальца, что единственное, что нужно Роме, это любой повод, чтобы начать выяснять отношения. Маша испытывала отвращение к этому виду общения, но есть вещи, на которые, как на рекламную рассылку при регистрации на сайте, подписываешься, когда говоришь я тоже люблю тебя, — и чтобы облегчить Роме задачу, она спросила его, как он догадался, что она с А. А.

Следующие несколько часов, шагая по проезжей части линий, присаживаясь покурить на облупленные черные оградки палисадников, заходя в круглосуточные за пивом, они выясняли отношения. Они змейкой между Большим и набережной прошли до Шестнадцатой и вернулись к мосту, успев с десяток раз проиграть один и тот же набор ходов от реши наконец, что для тебя важнее, до если так, то нам лучше расстаться.

Когда они подошли к сфинксам, до сведения оставалось полчаса, Рома навыяснялся отношений всласть, опьянение его перешло в стадию полной гармонии с миром, они остались у сфинксов ждать и открыли последние банки с пивом. Вода была спокойна.

В устрашающей тишине скрипел Ромин голос, Рома просил прощения, говорил — завтра проснемся — и как будто не было ничего, позавтракаем, и все пройдет. Маша молчала, молчала — мы с тобой ходим по кругу, ходим по кругу. Знаешь, где ходят по кругу? в тюрьме. Глотала пиво, смотрела в воду, трезвела. Рома говорил: давай заведем ребенка.

Небо успело стать нежного розового цвета, загорелись купола и шпили, Афина торжественно протягивала вперед сверкающий лавровый венок, остатки бледной ночи зацепились за уголок Румянцевского сада, шелестели первые машины, на той стороне Невы вспухал Исаакиевский собор, томно изгибался Сенат, неподвижно сидел на коне Петр, — и Маша вдруг с проникающей ясностью ощутила, как это не она смотрит на них, а они — памятники, дома, храмы, вода, ступени, мосты, прорези облаков, кариатиды и эркеры Английской набережной, еле угадываемые фигуры на крыше Зимнего, всплывающий из-за Адмиралтейства Ангел — весь этот неподвижный, холодный с ночи камень смотрит на них, на пьяного бормочущего Рому и на трезвую, страшно уставшую Машу, чьей мере безразличия к происходящему могли бы позавидовать сфинксы «из древних Фив в Египте».

Рома гладил ее по лежащей на колене руке и говорил я люблю тебя. Маша молчала и вытряхивала в запрокинутую голову остатки пивной пены. Ну что, ну что не так, что ты молчишь, скажи что-нибудь. Маша поставила банку в угол ступени и поднялась: сейчас сведут, давай машину ловить.

В квартире Рома стал раздевать Машу, искал икающим ртом ее губы, мял грудь, толкал к кровати — Маша отбросила его и ушла на кухню, поставила чайник. Рома пришел на кухню, привалился плечом к косяку и протянул тела твоего прошу, как просят христиане: хлеб наш насущный дай нам днесь! Мария, дай! Маша не узнала цитаты и ответила на автомате — так, как говорили в детском саду: дай уехало в Китай.

Несколько часов Маша проспала на кухонном диванчике, утром покидала в чемодан все, что хотела забрать с собой, положила ключи на стол, оставила дверь прикрытой. Еще два пролета она слышала удаляющийся Ромин храп.