к «Неопримитивизму» пишет: «Художник должен быть смелым… он не должен подчиняться природе и лишь черпая в ней материал для переживаний, быть творцом и властелином ее форм». Именно такой творец, по мнению некоторых, превратился в предреченного и рокового «инженера человеческих душ» [Шевченко 1989: 54][173]. Художник, подразумеваемый Декларацией ОБЭРИУ, – не творец, не создатель миров и людей. ОБЭРИУ наделяет художника ролью, похожей на роль иконописца, который чтит данный Богом мир и его предметы, который применяет искажение, чтобы передать божественную сущность уже созданного мира, и который подводит зрителя к восприятию высшей реальности, которая уже существует. Обэриутская идеология сродни «онтологизму», который Флоренский называет «существом православия» и который есть «принятие реальности, от Бога им данной, а не человеком творимой…» [Флоренский 1916: 535][174].

Избыточно дробный характер «Трех левых часов» и других обэриутских представлений, гипертрофия предметов в ранней поэзии Заболоцкого и выходы в мир абсурда у Хармса и Введенского – все это аспекты того же самого поиска природно-метафизической истины, сформулированного в Декларации ОБЭРИУ. Это не значит, что ОБЭРИУ было религиозным объединением. Также это не значит, что авторы Декларации ОБЭРИУ взялись за переработку православных принципов сознательно. Здесь мы утверждаем, что культурные паттерны укоренены очень глубоко, и отвергнуть их нелегко даже самопровозглашенным «иконоборцам» авангарда. ОБЭРИУ, последний в советскую эпоху вздох авангарда, возможно, своим искусством опередило время. Но его православное богословское обоснование, представленное в Декларации, было, несомненно, обращено в прошлое.

Глава пятая

Ленинградский юродивый

ВОПРОСЫ САТИРЫ, КРИТИЧЕСКОЙ РЕЦЕПЦИИ, СТОЛБЦОВ И «СТОЛБЦОВ» И ЮРОДСТВА ПОЭТА

Итак, во имя чего же юродствует Заболоцкий?… Здесь гаерство становится уже издевательством над социалистической действительностью.

А. Селивановский. На литературном посту № 15, 1929 год

О «Столбцах» – критика обвиняет меня в индивидуализме, и поскольку это касается способа писать, способа думать и видеть, то, очевидно, я действительно чем-то отличаюсь от большинства ныне пишущих.

Заболоцкий

Отчуждая себя от общества, надевая вериги юродства, подвижник как бы получает позволение обличать. Но он не призывает к переменам; его протест не имеет ничего общего с бунтом, радикализмом или реформаторством. Юродивый не посягает на социальный порядок, он обличает людей, а не обстоятельства. Это, в сущности, резонер, консервативный моралист.

А. М. Панченко

В 1929 году, через год после ошеломительного эксцентричного выступления ОБЭРИУ «Три левых часа», Заболоцкий выпустил свой первый сборник стихов «Столбцы». Тем самым он осуществил свою мечту стать признанным поэтом и в то же время воплотил в книге принципы Декларации ОБЭРИУ. Книга вышла тиражом всего 1100 экземпляров, но вызвала немалый ажиотаж в ленинградских культурных кругах. Беспартийная интеллигенция, по воспоминаниям, восприняла эту книгу как своего рода «откровение». Через месяц после выхода книги ее нельзя было купить ни за какие деньги. Эти 22 стихотворения перепечатывались на машинке, переписывались от руки и заучивались наизусть. Партийный же аппарат встретил это откровение «в штыки». Согласно сообщению одного из источников, значительная часть печатного тиража была конфискована и уничтожена. Стихотворения из «Столбцов» на десятилетия были исключены из сборников стихов Заболоцкого [Филиппов 1965: xxxiii; Максимов 1984а: 125, 134–135; Лихачев 1991: 34; Заболоцкий Н. Н. 1998][175].

Первоначальное бурное восхищение и забвение впоследствии чаще всего объясняются тем, что гротеск «Столбцов» был задуман как политическая сатира на советскую жизнь. Однако само понятие сатиры в этом контексте сомнительно. Анатолий Александров, исследователь, хорошо знакомый с философией ОБЭРИУ, утверждает, что предполагать в их творчестве сатиру – «значит не замечать (или намеренно замалчивать) трагичность их мироощущения…» [Александров 1988а: 231]. Дмитрий Максимов, ведущий блоковед и вдумчивый читатель Заболоцкого, прямо заявляет: «Понятием сатиры эти стихи не покрываются» [Максимов 1984а: 131]. Кроме того, существует собственное утверждение Заболоцкого по поводу схожего вопроса о пародии в «Столбцах»: «То, что я пишу, – не пародия. Это мое зрение» [Антокольский 1977: 138].

Чем же тогда объясняется странное зрение «Столбцов»? ОБЭРИУ, несомненно, сыграло огромную роль в становлении Заболоцкого как поэта. Но еще до появления ОБЭРИУ, мальчиком Заболоцкий жил в деревнях Сернур и Кукмор, – именно там сформировались начальные очертания его мировоззрения. Действительно, деревенская жизнь настолько повлияла на него, что провинциальный Уржум показался юному Заболоцкому «колоссальным городом, полным всяких чудес», который «так далеко от дома» [Заболоцкий 1972, 2: 210]. Это зрение деревенского парня из семьи, стоящей «на полпути между крестьянством и интеллигенцией», лежит в основе «Столбцов», придавая работам Заболоцкого такое отличие от работ обэриутов-горожан Хармса и Введенского. Если Уржум казался «колоссальным» и «далеким от дома», каким может показаться терзаемый НЭПом Петроград? В письме к будущей жене поэт выражает типичную для настоящего крестьянского переселенца обеспокоенность, что он может не справиться со сложностями городской жизни. «Знаю, что запутываюсь в этом городе, хотя дерусь против него», – пишет он[176].

Никита Заболоцкий подтверждает, что тревожность восприятия и чувство дезориентации, характерные для «Столбцов», обусловлены провинциальным происхождением отца. «Приехав в Петроград из далекой провинции, – пишет он, – Заболоцкий увидел большой город со всеми его контрастами, всем неприглядным и порочным, усугубившимся трудностями послереволюционного времени… Острый глаз провинциала, приехавшего из самой глубины природы, обнаружил в городе нечто настолько несвойственное природе, что и весь город поначалу представился поэту неким уродливым образованием на теле природы» [Заболоцкий Н. Н. 1987: 8]. И все же сын полагает, что отцовское отторжение города не безусловно. «Однако не следует думать, что Заболоцкий ставил задачу охаять все городское и противопоставить городу идиллию сельской природы, – пишет он. – Нет, задача решалась в более широком плане. Выделяя даже наиболее отталкивающие черты города, он изучал их и признавал элементами бытия» [Заболоцкий Н. Н. 1984, 2: 36].

Учитывая этот контекст, утверждение Заболоцкого о том, что его стихи «не пародия», вполне имеет смысл, особенно если принять во внимание продолжение его высказывания: «То, что я пишу, – не пародия. Это мое зрение. Больше того: это мой Петербург – Ленинград нашего поколения: Малая Невка, Обводный канал, пивные бары на Невском. Вот и все!» [Антокольский 1977: 138].

Это первоначальное восприятие деревенского мальчика внесло вклад в обэриутскую идеологию, которая начала формироваться в середине 1920-х годов и которая, в свою очередь, влияла на восприятие Заболоцкого. Если за лежащее в основе «Столбцов» ви́дение города отвечала «крестьянская половина» Заболоцкого, то его «другая половина», связанная с интеллигенцией и авангардом, выстраивала глубинную концепцию сборника на основании принципов, сформулированных в Декларации ОБЭРИУ. Цели поэта были онтологическими и эпистемологическими, – они могли и включать в себя политическую