Все разбрелись в разные стороны, одни отправились обедать в “Рожок”, другие к “Философам”, третьи удовольствовались сэндвичем на рабочем месте, как, например, Адамберг, которому было чем заняться – а именно дописать свою акварель.

Ответы не заставили себя ждать. Виктор сообщил, что “в жизни не видел этого типа, не имеющего ничего общего с любителем северных птиц”, а вот Франсуа Шато вроде бы узнал его. Но он попросил прислать другие снимки, чтобы убедиться в своей правоте.

Они назначили встречу на три часа в офисе Общества. Им, безусловно, было оказано доверие, правда при условии, что если с ними придет Вейренк, то непременно в головном уборе. И он послушался, прикрыв свою шевелюру черной кепкой с надписью “Париж” золотистыми буквами.

– У нас на складе ничего больше не нашлось, – сказал он. – И еще я одолжил у Ретанкур защитную куртку. Хорошо, правда? Я пойду следом за вами.

– Почему, что бы мы ни делали, – сказал Адамберг, – в нас все равно узнают полицейских?

– По испытующему взгляду, – хмыкнул Данглар. – Мы проявляем бдительность по поводу и без повода, мы подозрительны, уверены в собственной власти и всегда настороже. Все дело в феромонах, а внешность обманчива.

– Кстати, о внешности, – сказал Адамберг, – это вы, Данглар, сняли нас вчера в облачении депутатов восемнадцатого века и разослали картинки на мобильники всему уголовному розыску?

– Конечно. По-моему, мы выглядим весьма достойно.

– Вот все повеселились-то.

– Смех – это защитная реакция на сильные ощущения. Вы, кстати, очень всем понравились. Фруасси влюбилась в вас ровно в девять двадцать утра. Это поколебало ваш привычный образ, сложившийся у них в воображении. И у мужчин, и у женщин.

– Отлично, Данглар. А смысл?

– И нашим, и вашим.

Адамберг уже привык, что ему нечем парировать реплики своего помощника.

– Ей-богу, мне кажется, я его здесь видел, – сказал Франсуа Шато, изучив фотографии, принесенные Адамбергом. – Снимите уже кепку, лейтенант, – улыбнувшись, добавил он.

– Это Анжелино Гонсалес, – сказал Вейренк, сняв кепку и встряхнув волосами.

– Вам, лейтенант, не в революционном Конвенте надо выступать, – продолжал Шато, по-прежнему улыбаясь, – а в римском Сенате. С вас бы античный бюст лепить, вы бы имели там успех. Но извините, я отвлекся. Анжелино Гонсалес? Мне неизвестны их имена, я же вас предупреждал.

– Но вы наблюдаете за ними, – сказал Адамберг.

– Мы должны понимать, что за народ, так сказать, тут собирается. После заседаний – вы вчера слишком рано ушли – в соседнем зале накрывается шведский стол. Платный, но почти все приходят, чтобы не только поесть и выпить, но и наговориться вволю. Я тоже иногда туда забредаю и слышу разные разговоры. В общем, я почти уверен, что семьдесят пять процентов наших членов – профессиональные историки, что не мешает им давать волю эмоциям. Еще пятнадцать – это любознательные и пытливые дилетанты, люди самых разных профессий. Среди нас может оказаться, прошу прощения, даже полицейский вроде майора Данглара. В десяти оставшихся процентах попадается кто угодно, так сказать, свободные художники, чиновники, психологи и психиатры, предприниматели, преподаватели, профессора, ну и театральные деятели. Среди нас есть несколько артистов, но должен отметить, что любовь к истории не очень вяжется с практическими занятиями искусством. За последние лет двенадцать я изучил здешний контингент. Всех без исключения привлекают костюмированные представления, верность текстов оригиналу, воссоздание атмосферы тех лет и – думаю, я прав, – возможность надеть фрак. Это возвышает.

– Я заметил, – сказал Данглар.

– Вот видите. Уже не говоря о том, что всем хочется сыграть роль, пусть без слов. Здесь, майор, они существуют полноценно, и каждый голос нам важен. На заседаниях мы голосуем. Участвуем в зарождении идей, в разработке законов. Короче, приобретаем значимость.

– А непостоянные члены? – спросил Адамберг.

– Я их тоже не упускаю из вида. Вот среди них как раз могут обнаружиться “кроты”, шпионы, враги. Они освобождены от ежегодных взносов – а это, кстати, довольно дорого, представьте себе, во что нам обходятся одни только костюмы и чистка, – и имеют право на три заседания в год на условиях разовой оплаты, как в театре. Без них нельзя: все наши завсегдатаи начинали как непостоянные. Но кто-то из них, конечно, так и остается редким гостем. Как, например, и это понятно, Анри Мафоре, а также Алиса Готье и ваш третий покойник, однофамилец художника.

– Жан Брегель.

– Он самый.

– Если вы не требуете ни фамилий, ни документов, откуда вы знаете, что непостоянные члены приходят не больше трех раз? – спросил Вейренк. – А что касается постоянных, почему бы кому-нибудь другому не занять их место?

– Мы просим назвать псевдоним и фотографируем ладонь одной из рук. На входе сличаем рисунок линий руки с нашим снимком. Это очень быстро, надежно и не имеет отношения к отпечаткам пальцев.

– Неплохо придумано, – оценил Вейренк.

– Неплохо, ей-богу, – самодовольно сказал Шато. – Некоторые предлагали копировать удостоверения личности с обратной стороны, но там слишком много информации и вычислить человека нетрудно.

– А какие такие “некоторые”? – спросил Адамберг.

– Мои коллеги-основатели, я вам о них говорил, секретарь и казначей, они тоже сохраняют анонимность и оберегают меня.

– Они тоже бухгалтеры?

Шато снова улыбнулся. Когда прошла свойственная ему поначалу настороженность, он оказался человеком весьма приятным и тонким.

– Даже не пытайтесь, комиссар. Скажем, они оба помешаны на истории.

– Помешаны, – вскинулся Данглар. – То есть они не профессиональные историки.

– Я этого не говорил, майор. Они отвечают за научный аспект нашей деятельности.

– Изучают “эффект Робеспьера”.

– Не только. Терапевтический эффект тоже. Мы констатировали его несколько позже. Многие участники, страдающие депрессией, болезненно застенчивые, даже те, кто просто теряет почву под ногами, приходят тут в чувство. Они увереннее ведут себя в повседневной жизни, по-другому воспринимают ее, через призму, так сказать, иной, смещенной реальности. Вы понимаете, о чем я? Поговорите с моими партнерами, назовем их, если вы не против, Блондином и Брюнетом, они знают наших членов лучше меня, особенно странных и незаурядных. Да и непостоянных тоже. Последние преданы Обществу, но упорствуют в своем желании остаться за кадром. С ними, конечно, сложнее.

– И непонятнее, – сказал Вейренк. – Зачем убивать наименее активных участников ваших заседаний?

– Возможно, это досадное совпадение, так сказать, потому что четвертая жертва, Гонсалес, таковым не являлся. Но по его поводу я ничего не могу утверждать. Потому что если это тот, о ком я думаю, то он всегда гримировался и надевал фрак. В связи с чем мне крайне трудно опознать его по снимку. Но у него определенно был длинный нос, усталые глаза и полные губы, тут я вряд ли ошибаюсь.