В гараже были батареи, но на улице стало тепло, и их отключили. Ночью окна заставляли светомаскировочными щитами. Разумеется, в углу находилась большая бочка – параша, а также умывальник и ванна.

Меня, как «очень важное и для немцев, и для моих товарищей» лицо, то есть переводчика, Петцольд по указанию фельдфебеля поселил в крайнюю комнату с тремя двухъярусными деревянными нарами, свободное ложе на одних из которых отвел мне. Окно комнаты было зарешечено и имело маленькую форточку. На полу стояла металлическая переносная вешалка, на которой висело пять чьих-то шинелей и головных уборов. Так что здесь впервые в плену я получил возможность спать более или менее по-человечески, то есть на постели с тюфяком, одеялом и подушкой. Мешки с личными вещами здесь лежали рядом с подушками, а под нарами виднелись домашние туфли – пантофели на деревянной подошве, которые поздно вечером принесли и мне. Рядом с окном вместе с несколькими стульями находился стол с листками чистой бумаги, карандашом, ластиком, ручкой и пузырьком с синими чернилами, а также пепельницей. На стене имелась длинная полка, заставленная котелками, кружками, тарелками и другими кухонными вещами.

А самое главное – в комнате была металлическая раковина с водопроводным краном и верхней полочкой для мыла, зубной щетки и зубного порошка. Я радовался возможности умыться, почистить зубы, помыть посуду после еды и вдоволь напиться чистой воды.

Моими соседями вместе с Сашей и главным поваром Мишей Федерякиным оказались: высокорослый санитар Николай Павлович, бывший капитан-артиллерист, записавшийся при регистрации рядовым санинструктором, полицай Федор Журавский, бывший старший лейтенант, и старший уборщик лагеря Никита Парфенов, как и я – рядовой красноармеец, а до призыва в армию – колхозник.

Санитар держал в комнате небольшой запас простых лекарств, включая марганцовку, йод, порошок древесного угля и еще что-то, а также перевязочный материал, чтобы оказать первую помощь. О себе он ничего не рассказывал.

Федя-полицай, как его звали все пленные, был родом из Белоруссии и заявлял, что является по национальности поляком, хотя польского языка не знал. Как полицай он был человеком гуманным, неспособным кого-либо из пленных обидеть, а те, наоборот, нередко оскорбляли его за ненавистную им должность.

Никита (Никита Парфенович Парфенов) был человеком лет сорока. До войны он проживал в деревне Юфа-ново Издешковского района Смоленской области. Из-за рыжеватого оттенка волос он получил прозвище Никита Рыжий. Никита был хитер и, когда это ему было надо, притворялся дурачком. Большинство пленных относились к Никите презрительно, поскольку он, помимо своей основной обязанности, единственный в лагере занимался уборкой караульного помещения, кабинета и комнаты фельдфебеля, прислуживая ему вроде денщика и получая от него и от других немцев остатки еды. Меня Никита уважал и после войны года два со мной переписывался.

О Саше я узнал, что он родом из украинского города Славянска. В школе он проучился восемь лет, немецкого языка вовсе не изучал и немного освоил его по разговорам немцев между собой, когда, попав в июле 1941 года в плен, работал на большой немецкой кухне в Минске. Скоро пришел Саша, а за ним минут на десять заглянул зачем-то Миша (Михаил Митрофанович) Федерякин, являвшийся русским шефом кухни. Мне было приятно услышать, что мы оба бывшие студенты старших курсов. Миша сообщил, что родом он из-под города Грязи Воронежской области. Пленные почему-то дали ему прозвище Цыпленок. В 1947 году, разговаривая в Московском институте стали с бывшим однокурсником и будущим доктором технических наук Васей Голиковым, я узнал, что Миша – его двоюродный брат. Вася сказал, что Миша не вернулся с войны и никто из родных ничего не знает о его судьбе. Я оказался единственным, кто сообщил им кое-что о Мише.

Все соседи были рады иметь меня в рабочей команде. И Николай Павлович, и Федя Журавский, и Миша Федерякин немного владели немецким языком, а Миша Федерякин знал язык лучше, чем они. Однако до меня и до Саши им было еще далеко. А Никита знал лишь несколько немецких слов и объяснялся со своим шефом в основном пантомимами и… на русском языке.

После ухода Миши к нам зашел фельдфебель Хебештрайт в сопровождении унтер-офицера Петцольда, державшего белую повязку, карандаш, маленькую кисточку, ученическую ручку с пером и склянку с черными чернилами, которые он положил на стол.

Фельдфебель грузно уселся на стуле и поинтересовался, как я устроился. Потом он сказал, какие обязанности возлагаются на меня. Прежде всего, вместе с санитаром я буду сопровождать больных или травмированных пленных в медико-санитарную часть, где мне предстоит помочь врачу в качестве переводчика. Фельдфебель заметил, что среди пленных есть типы, которые, чтобы не идти на работу, симулируют болезни, наносят себе небольшие раны, а также применяют другие ухищрения. Следовательно, задача переводчика – помочь врачу в разоблачении таких проделок.

По существу, эти лица являются самыми бессовестными и нахальными эксплуататорами своих же близких товарищей. Ведь никого из пленных не отпустят до тех пор, пока они не выполнят весь объем работы, будь группа в полном или не в полном составе. Так что напрасно они говорят, что таким саботажем помогают своей сражающейся родине. Фельдфебель, старый «солдафон» времен Первой мировой войны, был тончайшим психологом, и для него было достаточно внимательно посмотреть на своего визави, чтобы узнать, что он собой представляет и о чем думает.

Фельдфебель, вероятно, догадывался, что некоторые из пленных, судя хотя бы по их выправке, являются не рядовыми солдатами, а офицерами, скрывшими при регистрации свое фактическое воинское звание. От них он старался поскорее избавиться, отправив в другие лагеря. Фельдфебель побаивался военнопленных, которые, с его точки зрения, были чересчур образованными и развитыми, предпочитая иметь в своем подчинении дисциплинированных, исполнительных и послушных пленных.

Фельдфебель требовал от всех и во всем аккуратности – и в одежде, и в работе, и в любых поступках. Он был суров, прямолинеен, порой невыдержан, часто впадал в гнев и давал волю рукам, то есть резиновой дубинке и плетке, которую какой-то пленный изготовил ему с хлыстом из бычьего полового члена. Часто фельдфебель в сильном гневе при посторонних и на улице избивал пленного, попавшегося при краже чего-либо или провинившегося по другой причине. Тогда фельдфебель гонял остальных пленных на плацу, командуя: «Ложись! Вставай!» «Иначе нельзя, – говорил он, – народ может подумать, что я покровительствую пленным. А за это можно получить взыскание от начальства». Обычно на следующий день он отходил и, пожалев побитого, оставлял его «дома» или посылал на хорошую (в смысле питания) работу.

Всех перебежчиков, власовцев и других, сознательно вставших на сторону Германии и особенно поступивших там на военную службу, он считал прямыми изменниками родины. «Солдат, – считал он, – должен быть всегда верен своей родине, даже в плену». Поэтому он не допускал в лагерь без приказа сверху власовских агитаторов или вербовщиков в РОА.

…Следующей моей обязанностью, как и у первого переводчика Саши, фельдфебель определил «выходы на конкретные рабочие места по вызову немецких производителей работ и мастеров, который может поступить по телефону или через курьера в комендатуру лагеря». Еще я должен был помогать унтер-офицеру Петцольду или другому немецкому военнослужащему, выполняющему функции писаря, правильно записать в немецкой транскрипции русские фамилии и имена пленных. Иногда могла потребоваться помощь полицаю Феде Журавскому в поддержании порядка. Мне могли поручить сопровождать группу пленных даже при выносе параши из гаража, при доставке пищи из кухни и т. д.