нее приятно, прожаренной солнцем одеждой и амишским мылом. Она говорит ему на ухо, быстро и тихо: Поосторожней, Ридли. Самые властные люди на свете – это молодые красивые девушки.

Затем она отпускает его и провожает до двери.

Выйдя, Хелле выглядит мрачной. Они уже на полпути к дому, когда она открывает рот: Я знаю, она твой друг, но… – и замолкает, а потом ее передергивает, и она говорит: Все время? Я вот представила, как бы я себя чувствовала, если б была такой старой и одинокой. Я думаю, я покончила бы с собой.

О, Хелле, с трудом выговаривает Крох.

Она смотрит на него и говорит: Да ладно, я просто шучу. Но голос у нее скучный, и когда она поднимается в свою комнату, чтобы вздремнуть, ему трудно вынести, что их разделила дверь.

* * *

Посреди Урока фотографии случился такой момент. Вечернее солнце и вес “лейки” в его руках, такой правильный, такой свой, для него это самая ценная вещь в Аркадии. Во внутреннем дворе идут и другие Уроки, молодые головы рядом с седыми, и с нарастающим ощущением чуда он осознает, что это и делает Аркадию великой: внимание к потенциалу, уважение к личности, обеспечение простора для роста души; и он видит, как Хелле поглядывает на великолепное теплое небо, на бурундуков, посвистывающих на карнизе Аркадия-дома, на свои ноги в корке грязи, и она видит, что он на нее смотрит, и улыбается своей улыбкой-резинкой, и это переполняет его. И когда, наконец, под бонго и тамбурины Детское стадо запевает энергичную версию “Чая для Тиллермана”, он с трудом удерживается, чтобы не вскочить и не затанцевать, сущий святой дурачок, которого захлестнул экстатический свет божий, как на гравюре, которую Иеро показывал им на прошлой неделе, на которой тезка его Иероним Босх изобразил сад, где обнаженные люди роятся вокруг раковин мидий и фруктов, высыпавшихся из розовых, напоминающих орган хижин, весело катаются на свиньях и леопардах, ловят в рот ягоды, которые зяблики им сверху бросают, и каждый, кто на холсте, наполнен тихой зеленой радостью. Крох должен сдерживать себя, вдыхать и выдыхать, пока счастье не отойдет на безопасное расстояние, пока не превратится оно в покров из солнца, детей, спокойствия, Аркадии, пока Крох не станет снова лишь ниточкой в большом целом.

* * *

За ужином Крох наблюдает, как Саймон подсаживается к Ханне и что-то ей шепчет. Живот скручивает, когда Ханна краснеет. Отвечает она достаточно громко, чтобы до Кроха донеслось: Хорошо. На рассвете.

Всю ночь ему видится, что Ханна исчезла. Он представляет, как просыпается в мире, где ее нет навсегда, это старый страх из самого далекого детства. Крох стоит у входной двери, когда Ханна выходит, походка у нее мягкая, из-под штанин комбинезона виднеются босые ступни. При виде его она шепчет: Мой рыцарь в сияющих доспехах, и ерошит ему волосы.

Блестящие доспехи сулят в ночи утехи, подхватывает он, чтобы ее рассмешить, но она не смеется.

Вместе они идут к полю. Саймон ждет их, беспокойно расхаживая там, где подсолнухи выливаются из горла леса.

“Солнце ацтеков”, “ирландские глаза”, “бархатная королева”. Волосы у него влажные и разделены пробором посередине; джинсы такие новые, что еще хрустят при ходьбе. Завидев Кроха, он хмурится и со значением смотрит на Ханну, но она разглядывает укус комара у себя на руке. Саймон говорит: Что ж, пошли, поворачивается к ним спиной и идет сквозь подсолнухи. Они следуют за ним. Рука Ханны касается руки Кроха, и Крох позволяет ей ухватиться. День пока что – лишь свежий блеск на ворсистых листьях. В центре поля стоит работа Саймона, кулак, укрытый брезентом. Цветы на уровне плеч шуршат, задетые при ходьбе, и к тому времени, когда они дошагивают до центра, небо уже озарено алым.

Несколько минут они стоят перед скульптурой в молчании. Решив, что освещение идеально, Саймон заходит сзади, и они слышат, как дважды стукнул топор. Веревка ослабевает, брезент спадает, как юбка.

Крох смеется, но Ханна щиплет ему предплечье, сильно и больно, и говорит: Саймон, это чудесно. Саймон смотрит на нее, его глаза – бассейны с каменным дном.

То, что скромно выглядело вертушкой, вращающейся на легком ветру, оказывается, состоит из частей со смыслом. Спицы – это винтовки, сердцевина – нос бомбы. Когда Крох подходит, чтобы коснуться опор конструкции, они, оказывается, острые.

Мечи на орала, говорит Ханна. Ее щеки пылают.

В самом деле? Вот так буквально? – говорит Крох самым взрослым из своих голосов.

Что ты как малолетка! – шипит Ханна, и Крох уязвлен.

Саймон, игнорируя Кроха, объясняет. Во время одной из поисковых миссий Гаража недалеко от границы с Канадой Саймон нашел брошенный автомобиль с запасом винтовок в багажнике. Видно, контрабандист когда-то заблудился в лесу. Вот откуда взялась эта идея. Затем в военной лавке он увидел нос бомбы, тот висел на стене как голова оленя. Мечи он сам выковал в кузнице. Мысль была в том, что это станет воплощением того лучшего, что есть в Аркадии. Миролюбие, работа, простота.

Потрясающе, говорит Ханна. И это работает?

Это работает, говорит Саймон, щелкает маленьким рычажком, и вертушка вращается и гудит. В его голосе слышится горечь, когда он добавляет: В этом чертовом месте толку нет делать то, что не будет работать. Даже я это понимаю.

Крох думает, каково это, предложить в дар произведение искусства, в которое ты вложил всего себя, все свое существо, и так провалиться. На краткий миг порыв сочувствия к Саймону перевешивает раздражение, глазирует дурацкую вертушку красотой, рожденной Саймоновой любовью.

Спасибо, говорит Ханна, и Саймон кивает. Он подавлен. Они возвращаются вместе. Ханна обнимает Саймона, и Крох ловит себя на том, что оценивает продолжительность объятия, его силу и то, что Ханна не смотрит Саймону в лицо, когда отстраняется. Он думает об Эйбе, который еще спит, и высохшие его ноги укрыты простыней. Из-за этого он провожает Ханну до двери. Ждет, когда она постучит, когда голос Эйба ответит, и она войдет, и только когда мать и отец благополучно вместе, угорь, бьющийся в его животе, уплывет.

* * *

Крох и Ханна проснулись задолго до рассвета, чтобы срезать и погрузить коноплю в пикап; теперь их руки ободраны, на холодном воздухе от пропотевшей одежды идет пар. В темно-синие минуты перед восходом они переносят в Сахарницу мешки из-под муки, набитые листьями и бутонами, и паркуют пикап, которым пользовались, на том же месте, где взяли, в Гараже. Когда открывается Едальня, они просят разрешения войти, хотя сейчас не их смена, и, измученные, сидят там за чашкой кофе. Иден,