чуть-чуть отступить[26]… А Элиот был девушкой, говорит он. Коул краснеет, бросается в него желудем, который попадает в висок, и они смеются, снова друзья.

Отлично, говорит Эйб, и Кроха охватывает гордость, но затем он наскребает смирения и присыпает ее.

И Сатана, и Элиот, говорит Эйб, поддерживают одну и ту же идею, состоит которая в том, что желание перемен – это мощный способ перемен добиться; что перемены являются результатом такого желания. Харрисон, расскажи нам, что ты думаешь о словах Сатаны в свете нашей тут повседневной жизни.

Что мы делаем добро, пытаясь делать добро? – говорит Харрисон. Что наше намерение само по себе имеет значение?

Намерение имеет значение, кивает Эйб. Но если вы внимательно вслушаетесь в обе цитаты, то увидите, что не только оно. У Элиот и в “Потерянном рае” Мильтона присутствует идея борьбы, призыв к действию, направленному на то, чтобы ваш рай стал реальностью. Поэтому подумайте лучше. Давайте возьмем Аркадию в качестве примера. Подумайте о том, как обстоят у нас дела в наши дни. Подумайте о том, что вам больше всего хотелось бы изменить, сделать иначе. Что мы делаем ненужного, бессмысленного, и как нам следовало бы действовать согласно нашим благим намерениям, но мы так не поступаем. Мы не в аду, но мы туда направляемся. Это вам тот говорит, кто до того, как сломал себе шею, в самый разгар лета командовал службой Ассенизации. Поверьте мне, что такое ад, я знаю.

Мальчики смеются, но между ними возникает какое-то новое напряжение, и когда смех стихает, они внезапно смущаются. Раскачивая ветви дуба, ветер разбрасывает по ним пятна света. Ладно, наконец говорит Харрисон. Среди подростков он старший и привык высказываться первым. Думаю, одна такая вещь заключается в том, что мы все должны быть равны, и все же Хэнди по-прежнему наш лидер, он командует и все прочее. Это как-то не укладывается у меня в голове. Зачем нам лидер при том, что у нас есть Совет Девяти? Разве мы не должны демократическим путем устанавливать свои правила?

Да, говорит Дилан. И к тому ж он никогда не работает так, как все остальные. Будто он главный Кайфун или кто-то вроде.

Эй, говорит Айк так тихо, что только Крох его слышит. А Эйб улыбается и говорит: Долой короля!

Богохульство Эйба осознается не сразу. Когда это происходит, время останавливается, все цепенеет. Голова Капитана Америка замирает на полуповороте, на полу-Чосере. Каро полувыпрямляется на полууроке французского, птица поймана в воздушную сеть.

Ты что, хочешь сказать, говорит Айк, что мой отец типа помеха демократии?

Время снова включается. Тремя этажами выше из окна спальни Хэнди высовывается его голова. Щеки обрюзгли, борода растрепана; он подсвечен желтым от солнца, отраженного засохшей грязью внизу. Эйб видит, что мальчики смотрят вверх, тоже поднимает глаза и раздвигает губы в улыбке.

Я сейчас спущусь, кричит Хэнди и убирает голову.

О, здорово, говорит Эйб, озирая кружок парней.

Они ждут. Кислая волна поднимается в животе Кроха. Хэнди скок-поскок из Едальни с банджо в руках, небрежно что-то наигрывает и выглядит как ни в чем не бывало, когда к ним подходит. Прислоняется к дереву, возвышаясь над всеми. Закончив свою песенку, кладет банджо на землю. Абрахам Стоун, говорит он голосом, в котором звучит почти восхищение. Разжигание распри. Да еще так открыто. Кто бы когда сказал, что ты не смельчак.

Это Семинар, говорит Эйб. Ничего я не разжигаю.

Как же, как же. Твои цели всегда чисты, говорит Хэнди.

Возможно, так оно и есть, говорит Эйб. Возможно, наши цели разошлись.

Возможно, это ты разошелся, говорит Хэнди.

Возможно, говорит Эйб. Но и обратное равно справедливо. Что я, как за якорь, держусь за наши исходные цели, а Аркадия плывет по течению.

Какой образ, говорит Хэнди. Ты прямо краснобай, Эйб.

Да, а это ad hominem, переход на личности, уловка для узколобых, говорит Эйб.

У Хэнди розовеет кожа вокруг ноздрей. Он улыбается Эйбу сверху вниз, мелькнув своим серым зубом. Делает несколько вдохов и говорит подчеркнуто просторечно, с укором покачивая головой: Скорбное это зрелище, ребятки, когда верующий теряет свою веру. Как змея с вырванным позвоночником, он становится враз червяком.

Эйб бледнеет и вцепляется в свои бесполезные колени. Крох, вскочив, встает между Хэнди и Эйбом. Он чувствует дыхание Хэнди на своем лице. Некоторое время они едят друг друга глазами. Сердце Кроха бьется так гулко, что наполняет собой весь день.

Я, конечно, про червяка в старом, как мир, яблоке, говорит Хэнди, сияя улыбкой Кроху в лицо так жарко, что тому приходится побороть, подавить свою улыбку, готовую эхом отразиться и на его губах.

Давай-ка перенесем это внутрь, говорит Эйб, поворачивает свое инвалидное кресло и медленно, скрипя, въезжает в Классную комнату. Хэнди, наигрывая на банджо ту же веселую мелодийку, следует за ним. Что это сейчас было? – говорит Айк, и Крох сжимает ему руку. Не знаю, говорит он. Чуть спустя Ханна выбегает из Соевого молокозавода, ноги ее пугающе длинны в слишком коротких шортах, а затем приходят еще несколько взрослых: Лайла и Титус, Хорс и Мидж. Когда голоса взрослых вновь повышаются, малышню вытряхивает из Классной, как горсть семян.

* * *

Хелле, развалившаяся на плоском камне у Пруда в жаркий, сизый день, зрачки поглощены золотой радужкой. Хелле в общей зоне играет в рамми[27] с другими подростками, бескостная, приваливается к Харрисону, трется пяткой о бедро Арнольда, сквозь ресницы улыбается Кроху, ни один из трех мальчиков друг на друга не смотрит. Хелле, спящая в подсолнухах, как ее застал Крох, возвратясь с полива Шмальплота, и проснувшаяся только тогда, когда он ее похлопал. Хелле на рассвете после вечеринки в Ангаре Беглецов, а Крох стоит по колено в кружевных листьях дикой моркови и ждет ее. Вот она рядом, и он слышит запах марихуаны, пота, ванили, керосиновых ламп, и она кладет голову ему на плечо и прижимается крепко, и он чувствует ее ребра своими ребрами, ее колени своими, и хочет разозлиться, но только обнимает ее. Отведя голову, с глазами, полными слез, Хелле говорит: Ты мой единственный друг, Крох, и держится за его руку, когда он отводит ее к ней в комнату. С каждым шагом в нем что-то расшатывается.

Он снова и снова фотографирует Хелле, и она выделывается перед ним соблазнительницей, краснеет от его внимания, растопыривает так и сяк пальцы, корчит рожицы, как модель. Каждый снимок на волосок приближает его к сути Хелле, к той очищенной от всего, рафинированной Хелле, которую он однажды предъявит ей на листе фотобумаги.

Вот, представляет