«Интересно, обморозился я, пока валялся на земле, или нет? Если да, то хороший у нас со Снежкой получится праздничек. — При мысли о Снежане на сердце стало легче. — Какое счастье, — думал Лельский, — что я встретил эту девочку».

Майк заметил эту красавицу на одном из своих выступлений. И потом встречал ее глазами всякий раз, где бы ни проходил концерт. Он пытался ее найти, но после его выступления она сразу же исчезала. Однажды он успел выскочить в фойе Дома культуры почти мгновенно после номера. И увидел ее, в роскошной белой шубе, сбегающую по ступенькам. Он кинулся за ней и — упал с лестницы. Она не бросила его одного с вывихом левой ноги. Они поехали к Лельскому домой. Да так она в этом доме и осталась, сразу же — женой и полноправной хозяйкой. Вещей она никаких, кроме зеркала, не перевезла, и денег у нее не выявилось вообще. Но все, что на ней было надето, отличалось баснословной стоимостью, а серьги и кольца являли собой произведения искусства. «Ах, Снежана, Снежана, ну должно же встретиться какое-нибудь селение, где пейзане и пейзанки возьмут меня, и напоят, и накормят, и согреют…» Но селения не было видно. А по сторонам дороги между тем замелькали какие-то тени, Майку хотелось бы верить, что собачьи. Впрочем, от одичавших собак тоже ничего хорошего ждать не приходилось. «Но не волки же это в самом деле! Где я, в конце концов, нахожусь? Это, в конце концов, Европа, а не Сибирь какая-нибудь». Мысль о том, что вокруг лежит родная Европа, утешала слабо. Ну какая разница, в какой части света сожрут тебя волки? Сожрут же. Однако не только собако-волки вызывали у Лельского нехорошие мысли.

Мороз все крепчал. Майк чувствовал это всем лицом, тело стекленело и деревенело. И хотя Маня согревала его маленьким зверушичьим тельцем, для такого холода, страшного и лютого, этой крошечной печки было явно недостаточно.

Майк начал подумывать, как найдут его холодного с Маней на груди; как хорош будет он в гробу в белом смокинге, как упадет на ворох роз без чувств Снежана… Пожалуй, если он похарчится, то у него и фанаты свои появятся, и друзья посмертные… «Ах нет, — вспомнил он, — не лежать мне в гробу молодому и красивому, ведь эти животные обглодают меня… И никто не узнает, что это я лежу, мои косточки белеют…» Мысленные эти причитания оборвала Маня, которая выбралась из-под его куртки и снова побежала куда-то вдаль, а точнее, вбок. Лельский хотел плюнуть на нее и спасать свою, а не кошкину шкуру. Но вспомнил Снежану, которая не дождется свою кошечку, и тоже побежал.

Маня неслась впереди Лельского гигантскими прыжками, распушив по-беличьи хвост. Взошла луна, и в ее мутном свете четко выделялись черные деревья и приземистые сугробы. Лельский бежал, будто по воде, спотыкаясь, падая и часто поминая кошкину маму. И вдруг прямо перед ними вырос домик. Точнее, домина. Домиком он казался, потому что какой-то гений архитектурной мысли соблазнил хозяина сделать постройку в русском теремном стиле. Нечто в духе Васнецова… Но все эти красоты Лельский разглядел позже. А теперь он заметил только, что дом вроде бы на сваях, поскольку крыльцо было очень высоким. И, вскарабкавшись по ступеням этого высоченного крыльца, Майк ввалился в дверь…

Старуха глухо бормотала, растирая ему уши, руки и щеки чем-то, остро пахнущим болотом… Маня сидела на печке и смотрела оттуда озабоченно. Старуха тоже глянула на кошку и сказала неизвестно к чему:

— И девки-то нынче пошли какие-то скаженные…

Майк задуматься над высказыванием не успел, потому что завыл в голос от боли в начавших ощущать тепло членах.

— Это хорошо, отходит значит! — сообщила бабка.

Лельский решил, что он тоже сейчас отойдет. Бабка продолжала бормотать что-то утешительное:

— И подохнуть спокойно женщине не дадут! Идут и идут! Заколебали.

А между тем принесла налитый до краев стакан самогона на смородине. Лельский жахнул стакан и забылся, почти не помня, как старушка богатырским движением закинула на полати его бесчувственное тело.

Очнулся он от зычного баса:

— Чем это у тебя, старая, пахнет — никак русским духом?

Бабушка смеялась и бормотала:

— Придумал тоже, русским. Откуда ж ему взяться-то? Это шовинизм, милай. Сыру вот надыбала — рокфор. Ух и злой!

— А тебя не пронесет с него, милая? — ласково поинтересовался мужик.

— Ну, пронесет маленько, так беда невелика. Фигура от этого только лучше.

— Да какая у тебя фигура? Ты с молодых лет что рыбья кость!

— Ты никак, друг любезный, оскорблять меня решил в моем собственном доме?!!

— Ну ладно, Гусенька, не бурчи, шучу я…

— Не бурчи… А сам холодища-то напустил: радикулит мой разыграется.

— Ладно, Гуся, давай о делах. — Голос мужика посерьезнел. — Борей вон товар прислал. Как делить-то будем?

— Как-как… Известно: северным — тридцать, остальным — двадцать…

— А не мало?

— Мало! Смерти ты нашей хочешь. Достанет и того.

— Ну, будь по-твоему. А то, что осталось у них, придется заморозить.

— Жалко, Вася. Давай не будем в этот раз!

— Нет, Гуся, работа есть работа. А то они совсем испаскудились.

Лельский понял, что в тереме собирается какая-то мафиозная тусовка, но, поскольку самогон продолжал свое целительное действие, он снова рухнул в бездонный сон.

Вновь он пробудился от того, что Маня тихонечко трогала лапкой его веки. В доме стоял шум, и Майк не сразу понял, что шум — это его собственная песня в концертной записи. Потом кто-то убавил звук и два уже знакомых голоса повели беседу, видимо, недавно прерванную.

Майк чуть отодвинул занавеску и увидел в щелочку обильно и красиво накрытый стол. Но не так, как в сельских домах, а как в кино. Серебро и хрусталь тускло мерцали отраженным светом свечей, горевших в тройном гигантском шандале. Импозантный мужчина в белом летнем костюме сидел к Лельскому в профиль, моложавая старушка, укутанная в шубу, — прямо против печки. Мужчина легонько постукивал крупной барской ладонью в такт непристойной песенке Лельского. Старуха говорила:

— Зря ты все это затеял, Василий. Сам подумай башкой своей чугунной: девка молодая, ей жизни хочется. А ты ее мехами обвесил, жемчугами огрузил и думаешь — все? А она, поди, песни любит!

Василий вскинул надменный профиль.

— Песни?!! Да что в них проку? Он мизинца ее не стоит. Она ж против него — царица!

— Ой, милай, да это ж всякий родимый батюшка про свое чадо так думает… Вон, хоть Си-Си. Как он Круза-то не принимал? А Иден, голубка, как за суженым убивалась? А потом он ему как сыночек родной сделался!

— Это чьих же он? Сиси… Имя непотребное какое-то… Что-то не помню такого…

— Чьих, чьих! Из Санта-Барбары он, из Калифорнии!

— Ты что, забыла? Мне туда нельзя. Заказано. А сама-то ты когда туда моталась?

— Когда, когда?… В старинные года. При Торквемаде еще на Всемирный слет приглашали. А про этих я в телевизоре сериал смотрела.