Но Майк упрямо смотрел в пол, как двоечник на известной картине. Родственнички продолжали уговоры, время от времени являя то груды золота на столе, то девок из стриптиз-бара, то какие-то бумаги с печатями. Наконец Лельский совершенно озверел и заорал не своим голосом, наплевав на приличия:

— Чего вы за меня решаете? Чего я хочу и чего не хочу! Да мне нравится, что она такая! Нравится! Может, мне эти горячие осточертели! Меня, может, от них блевать тянет! А на золото ваше мне вообще начхать!

Но уже крича все это, Лельский понимал, что слегка покривил душой. Конечно, ему нравилось, что жена такая девственно-невинная, но рассчитывал, что постепенно она разогреется, если не сразу, то хотя бы после рождения ребенка.

— Вот-вот, — сказала бабка, — а о детях ты подумал? Какие ж дети у снежной девушки?

Лельскому стало муторно, что кто-то лезет в его мозги да еще обнаруживает там его мелкие предательские мыслишки. Тут он рванул рубаху на груди, как положено, и заорал снова:

— Ну, заморозьте меня, гады! — И упал головушкой в какие-то огурцы. Родственнички сидели в тяжелом и мрачном раздумье. Потом папаша махнул рукой:

— Ладно, морозостойкий ты наш, давай накатим!

И они накатили по одной, по другой и по третьей. А потом поговорили за жизнь и за музыку. И еще накатили, и поговорили о политике… Короче, когда Лельский очутился перед собственным домом в собственной машине, он был слегка нетрезв. Маня, как и в начале пути, сидела на заднем сиденье рядом с гитарой. Не было только дубленки.

Снежана стояла перед зеркалом. Лельскому показалось, что гладь стекла колышется, как тяжелая зимняя вода. Но тут он увидел несчастное застывшее лицо Снежаны. «Она все знает», — понял Лельский.

— Я все видела, — всклад его мыслям произнесла Снежана. — Я скоро уйду, только хотела еще раз повидать тебя, милый. Тетка права, никакой жизни тебе со мной не будет — одна морока… Уж лучше сразу оборвать.

Хрупкие Снежкины пальчики так крепко стискивали края голубой шали, что побелели в суставах. Яркие глаза смотрели в лицо Майку с такой безысходностью, что у него все оборвалось внутри. А всю эту таинственную длинную ночь он шептал ей, тихонько пел и страстно бормотал все то горячее и глупое, что шепчут мужчины своим самым любимым в мире женам.

И прошла эта ночь. И наступило утро. Сели за накрытый с вечера стол, но веселья никакого не получилось.

У Снежанушки между собольих бровей залегла упрямая складка. Что-то она задумала себе неотступно и каменно… И тут Лельский спохватился, что еще со вчерашнего вечера не кормил Маню.

— Маня, Маня, иди сюда, колбаски дам! — позвал Лельский кошку.

Маня не отзывалась. Принялись искать, перерыли всю квартиру. Звали в своем подъезде и обошли соседние. Мани нигде не было. Пропажа кошки сделала праздничное утро еще тоскливее. Лельский суетился, порывался звонить куда-то и объявить розыск. Снежана молчала, а потом сказала:

— Майк, милый ты мой, мне пора. — И, решительно замотав вокруг шеи шаль, открыла платяной шкаф, где висела ее белая шуба. Внизу, на роскошном меху, почти невидимая, лежала Маня. Она блаженно урчала, а у ее бока примостились три черных котенка.

— Этого не может быть! — ахнула Снежана.

— Почему не может? — не понял Лельский. — Дело обычное, загуляла, а теперь вот плоды любви, так сказать…

Но у Снежаны вдруг лицо сделалось совсем радостным и попростевшим.

— Маню я сама из снега слепила. Она такая же, как я! Значит, мы с ней все-таки живые. — И она, прижавшись к Майкову лицу, протянула чуть кокетливо: — А кто это тут такой холодный?…

И Лельский почувствовал, что в доме стало заметно теплее. Внезапно грянул звонок, и в дом ввалилась толпа свежих родственничков с пением народных песен и многострадальной дубленкой.

Это было белое платье. Белое, как… Нет, оно ничем не напоминало строгость накрахмаленных медицинских халатов, холод снега и кафеля, мертвенную пудру однодневных мотыльков, скучную пенку утреннего молока… Белизна его была свежей и живой, подобной цвету жасмина под утренним лучом. А фасон — легким и точным, словно оперение птицы. Это платье залетело сюда из небесных стран. И теперь манило, невинное и трогательное, как цветок, но цифра на ценнике говорила: «Никогда». Девушка, смотревшая на платье, даже сглотнула слюну, словно ребенок, перед носом которого пронесли мороженое. Девушке платье было бы в самый раз. Оно подошло бы ей. Они были созданы друг для друга — платье и девушка, — но их разделяло стекло витрины и еще многое-многое другое, скучное и унизительное.

Она смотрела на него уже полчаса или дольше и не замечала как бегут минуты. И все это время на нее смотрел мужчина и тоже не замечал ничего вокруг.

Он увидел ее, как она только появилась на прохладной еще утренней улице. Появилась гениально. Сначала прозвучало начало какой-то старой итальянской песни из ларька напротив, а потом вместе со словом «либерта», пропетым в два голоса, вошла на улицу она. Гибко изогнувшись, поправила ремешок сандалии, постояла, вся в синеве и солнечном свете, и пошла посередине мощенной булыжником улицы. И шла она тоже гениально, случайными движениями рук и всплесками волос на плечах до слез в глазах совпадая с этой песней. Мужчина всю жизнь слушал только тяжелый рок, но сейчас ему показалось, что прекраснее этой мелодии он никогда и ничего не знал. Только позже, когда она застыла перед убогой, на его взгляд, витриной, он разглядел ее по-настоящему. Ударом в сердце была вся она. Ударом молодости и света, бронзовая, с иссиня-черными волосами и черными сияющими глазами, крупным, четко очерченным ярким ртом. Со страстным ожиданием чуда смотрела она на обычное платье, и все откликнулось внутри него на этот почти слышимый призыв. Случалось, он дарил своим женщинам наряды куда дороже, но впервые в жизни ему захотелось стать соучастником чужого счастья.

— Можно, я подарю вам это платье?

Девушка с безотчетной поспешностью кивнула — так кивают своим мыслям.

— Да! — И тут же опомнилась, вынырнула из мира, центром которого было это белое платье. Разозлившись на себя, она покраснела от злости и решительно мотнула головой, так что волосы стукнули по плечам мягкой тяжестью. — Нет, нельзя!

Она гневно отвернулась и уже пошла прочь, когда мужчина тронул ее за запястье. Прикосновение было сильным и теплым. Девушка не выносила влажные, холодные ладони: такими руками ее вечно норовили схватить наглые отдыхающие, которым казалось, что вместе с крымским солнцем и морем они купили и всех, кто здесь живет. Эта рука была совсем другой, и девушка глянула в лицо мужчине. Лицо ей понравилось. Лицо было правильным, с серыми глазами, упрямым подбородком, не юное, но еще вполне молодое. И вся фигура мужчины была подтянутой, сухощавой, не накачанной, а просто сильной.

— Позвольте мне купить его вам, — просительно сказал он. — Честное слово, мне ничего от вас не нужно!