– Будь же ты хотя бы там, где ты сейчас, счастлив, будь, пожалуйста, – сказал я,

– Мало ему жить выпало, – сказал Кирыч, у него тоже заблестели глаза, – Беда….

– Жил, вот, человек. Работал, мечтал о чем-то, вечно строил какие-то планы, а к чему? Что от него осталось?

– Память осталась, – сказал Кирыч и захрустел огурцом.

– Стыд остался, – сказал я, – Сколько раз я его ругал, помнишь? Сколько раз за глаза про него сплетничал? Свиньей цирковой обзывал. Грех на мне, большой грех.

– Ты же не со зла.

– Нет, не со зла. Но так-то вот, походя, все зло и творится. Там позубоскалили, тут похихикали, там не помогли, а тут отвернулись. Конечно, он же взрослый человек, сам знает, как жить, с кем жить, кого любить.

– А ты матери когда в последний раз звонил? – вдруг спросил Кирыч.

– Я ей деньги перевел. На прошлой неделе.

– А звонил когда?

– Отвяжись.

– Вот, видишь.

Вошел Марк, в руке он держал свой айфон, свет от экрана нервно освещал его вспухшее от слез лицо. За Марком следовал Вирус, прежде, должно быть, верным стражем охранявший его покой и сон.

– Ужас, – Марк протянул Кирычу свой аппарат.

Тот взглянул на экран и покачал головой.

– Да, – сказал Кирыч.

– Ужас, – повторил Марк и сунул айфон мне.

Там было много лиц. Много разных лиц. Кто-то смотрел в сторону, кто-то в упор, людская толпа на заднем плане, а на переднем – Марк с кривой гримасой, я угрюмо глядящий куда-то мимо, веселая Манечка в черном и белокурая Мася, лысоватый Николаша с закрытыми глазами, невозмутимый кавказец Ашот и – он, Андрюшка – с обычной своей приклеенной улыбкой, круглый, чуть-чуть раскрасневшийся, в лилово-фиолетовой рубашке.

– Ты представляешь? – посмотрел на меня Марк зареванными глазами, – Тут он еще живой и не знает, что ему совсем немножко осталось. Стоит… весь такой красивый…, – Марк всхлипнул.

Вирус заворчал.

– А он не знает еще ничего, ничего совсем не знает….

Я явственно увидел две рельсы, пеструю гальку между ними, и человека на ней. Он, пухляк в в лиловом, стоит с бокалом шампанского на железнодорожном полотне, а за спиной его огромный поезд, который несется на всех парах, он готов раздавить его, такого веселого, к чертям собачьим.

– А часы тикают, – сказал Кирыч.

– Ужасный ужас, – Марк вздохнул по-детски прерывисто, – Террибле.

– Тикают, – признал и я, – Слушайте, а почему Вирус не воет, как собака Баскервилей? Самый же повод.

Пес посмотрел на меня и отвернулся – дурак, мол, тут настоящая трагедия, а ты все со своими шуточками.

Живет человек долго, а прощаются с ним чуть ли не в считанные мгновения. Раз-два-три – и нет человека, и люди с постными лицами говорят высокопарную чушь, и глухо стукается о землю гроб, и комки земли барабанят по крышке гроба: жил-умер, раз-два-все. И матерятся похмельные могильщики, зарывая яму, и народ потихоньку тянется к машинам, чтобы ехать и есть поминальную еду.

– Глупость какая-то, – пробормотал я, прибившись к толпе, что обступила свежую яму на краю кладбища.

Идти на похороны Андрея я не хотел и своей обязанности в том не чувствовал. Кто я ему? Так, один из знакомых, которых у него и без меня было пол-Москвы. Но Кирыч твердо сказал «воздадим должное». «Простимся», – подтянул Марк. И мы поехали – куда-то за город, по пыли, по грязи. По лесу, затем через поле, пока не оказались на вытертой до лысины большой поляне, откуда еще надо было идти пешком.

Я не знаю, как правильно прощаться с умершими. Я бы хотел, чтобы на моих похоронах стояла торжественная тишина. Чтобы шумели далекие деревья, и чтобы казалось, что слышно, как колышется трава – тихий звук, похожий на шепот.

Но еще не стукнулся о землю гроб, как пошли выступающие – вещали о кротком нраве Андрея, о трудолюбии его, о доброте, бескорыстии, чуткости – о красоте божественной не вещали, слава богу, так далеко во вранье никого не заносило. Привирали по чуть-чуть. С лицами, будто обожравшимися кислых щей.

И нет никакой торжественности, строгости никакой – бесконечно глупо, бессмысленно пошло, нет, пусть меня, когда придет срок, в крематории сожгут, а пепел мой над полем развеют.

– Кирыч, давай завещание составим, – сказал я вполголоса.

После гибели Андрея я часто думал о смерти – не в обычном для себя абстрактном роде, а вполне конкретно. Что будет, когда меня не будет?

– Так я уже, – также тихо сказал Кирыч.

– И давно?

– Давно.

– И что ты там написал?

– А ты как думаешь?

– Тогда мне надо тоже самое написать, – быстро решил я.

А слова все неслись над полем – глупые, бессмысленные, сконфуженные какие-то слова. Андрей прожил целую жизнь, он был хорошим человеком, а с ним обходились так, что, вылавливая обрывки фраз, которые прибивал к нам ветер, я чувствовал что-то вроде зубной боли.

Если жизнь глупа, то смерть, ей-богу, еще глупее.

– Ой, с этими завещаниями переживания одни, хоробал, – просвистел нам Марк, стоя рядом, – Мы когда с Ларсом к нотариусу ходили, было так нехорошо. Я прямо увидел, что Ларс уже наполовину мертвый, а он был живой еще.

– Был живой, стал мертвый, – сказал я, скорей автоматически. На кладбище каждый думает о своих покойниках, даже если виновник траура – вот он, в гробу.

– Ларс только через год умер, – сказал Марк, – хотя и знал, что болеет. Но надо же надеяться на лучшее.

– На что надеяться? – спросил я, – Что будешь жить долго и сгоришь вместе с планетой Земля?

– Что все будет хорошо.

– Оно и будет – сказал Кирыч, вновь растревожив ненадолго свою благообразную мину. Его пошлость кладбищенских речей не тяготила.

– Да, – сказал я, – Поговорят и в твою честь красивые слова. Про Андрюшку уже, вон, сколько всего наговорили.

Странно.

В эти дни я много думал о смерти, но ни разу не подумал о том, кто же все-таки убил несчастливого портняжку.

Ни разу.

Отговорили. Потянулись прочь меж травы, по подсохшей после дождя дорожке.

Марк все долдонил.

– А меня будут за границей хоронить. Там красивые кладбища, просторные. Деревьев много. Лежишь, как на курорте.

Интересно, как он представляет себе свою загробную жизнь? Неужели он ее себе представляет?

– Откуда тебе знать, где тебя прихватит? – сказал я, – Вон, Андрей на Канарские острова ехать хотел, и где он теперь?

Место, где выпало лежать останкам Андрюшки, и правда было тесновато. Хоть вокруг было бескрайнее поле, кладбище почему-то отгородили забором, а могилы располагались рядком, тесно, буквально впритык друг к другу, и камни могильные покосились, а некоторые оградки разъехались на составные части, напоминая о тленности всего, а не только всего живого.