Следователь вывел Никифорова из допросной. Семенов повернулся к Ольге и самодовольно сказал:

– Вот видите, не все такие, как ваш следователь. Поедем-ка домой. В гостях хорошо, а дома лучше…

Много лет спустя Никифоров, бывший школьный учитель, напишет Ольге покаянное письмо: «Я долго обдумывал[271] – написать ли Вам? В конечном раздумье – совесть честного человека… подсказала мне, что я должен оправдать то положение, в которое я когда-то поставил Вас, и поверьте – вынужденно, при тех обстоятельствах, которые тогда существовали.

Я знаю, что эти обстоятельства в то время Вам тоже были известны и испытаны до некоторой степени и Вами. Но к нам, мужчинам, они применялись, конечно, выразительнее и круче, нежели к женщинам. До моего свидания с Вами тогда, я отклонил, – хотя и подписанные мною два документа. Но много ли таких, которые смело, но справедливо, идут на эшафот? К сожалению, я не принадлежу к таковым; потому что я не один. Я должен был думать и пожалеть свою жену.

Говоря яснее, тогда, то время было такое, что по положению как бы один тянул другого в одну и ту же пропасть. Отклоняя и отрицая эти подписанные мною два документа, я твердо знал, что они были ложно, не мною, средактированы; но я вынужден был, как я сказал, хоть на время, но избавить себя от обещаемых эшафотов».

Тронутая честностью этого признания, Ольга вспоминала: «Сопоставляя свою растерянность[272] первых дней ареста и ужас морга с поведением Епишкина (и многих тысяч подобных ему), я особенно остро понимаю: единственное, в чем можно обвинить заключенного – это в даче ложных показаний в угоду начальству и для спасения своей шкуры, но не в растерянности и страхе. Епишкин был не один. Слишком многих первые же дни заключения превращали в доносчиков, обвинителей и вообще рабов инквизиции».

На фоне столь многих узников, поддававшихся огромному давлению, мужество Ольги, к тому же беременной от любимого, перед лицом неотступных допросов впечатляет еще сильнее. Она не стала топить никого, чтобы спастись самой, и меньше всех – Пастернака. Ирина с гордостью соглашалась: «На этих допросах мама,[273] конечно, победила – ни одно ее слово не могло лечь в «дело Пастернака», использоваться против него».

Через считаные часы после возвращения «домой», в лубянскую камеру, Ольга ощутила режущие боли в нижней части живота. Ее поместили в тюремную больницу. Запись врача[274] в официальном документе свидетельствует, что Ольга попала в лазарет «из-за маточного кровотечения». Она потеряла ребенка. «Там и погиб, едва успев появиться на свет, наш с Борей ребенок»,[275] – с сожалением вспоминала она.

«Я не убеждена,[276] что это был естественный выкидыш, – говорила потом Ирина. – Моя мать была на шести месяцах беременности. Я думаю, что ее нарочно послали в морг и оставили в леденящем холоде, чтобы спровоцировать выкидыш… Борис Пастернак был известен во всем мире. Они не хотели, чтобы стали известны обстоятельства рождения или смерти этого ребенка… Таким образом власти хотели закрыть всю эту историю. Если бы весть о ребенке выплыла наружу, люди снова начали бы спрашивать о Пастернаке. Это был их способ заглушить разговоры о Пастернаке и избавиться от потенциальной неловкости. Это был поистине чудовищный, омерзительный режим».

Дело Ольги за номером 3038, заведенное 12 октября 1949 года, было закрыто 5 июля 1950 года. Тройка – трибунал, состоявший из трех членов, – вынесла ей «мягкий» приговор. По статье 58 советского Уголовного кодекса, посвященной политическим преступлениям, Ольга должна была провести пять лет в исправительно-трудовом лагере «за близкие контакты с людьми, подозреваемыми в шпионаже». Обвинительное заключение[277] звучало так: «Показаниями свидетелей вы изобличаетесь в том, что систематически охаивали советский общественный и государственный строй, слушали передачи «Голоса Америки», клеветали на советских патриотически настроенных писателей и превозносили творчество враждебно настроенного писателя Пастернака».

Это знаменовало начало новой и ужасной драмы для Ольги, которая была обречена на пребывание в трудовом лагере Потьма в более чем 450 км от Москвы, в Автономной Советской Социалистической Республике Мордовии. Поскольку Бориса «они» коснуться не смели, вместо него пострадала его любимая женщина.

Когда Ольга сидела на Лубянке, Мария сообщила Борису, что его возлюбленная беременна. Борис стал метаться по Москве, сообщая всем друзьям и даже едва знакомым людям, что Ольга скоро родит ребенка в тюрьме, вызывая их сочувствие и только и думая о том, что скоро вновь станет отцом. Он никак не мог узнать о смерти нерожденного малыша.

Когда кто-то из следователей вызвал его на Лубянку, он уверовал, что ему лично передадут ребенка. Он собирается в «страшное место»,[278] признался Борис в разговоре Люсе Поповой, и ему, как было сказано, «что-то дадут». Он огорошил новостью об Ольгиной беременности Зинаиду, которая устроила «ужасный скандал». Однако Борис для разнообразия стоял на своем, объявив разъяренной жене, что они должны взять ребенка и заботиться о нем, пока Ольгу не освободят. Когда Люся спросила, как Зинаида восприняла новость о беременности Ольги, он смиренно ответил: «Я должен был вытерпеть,[279] я тоже должен как-то страдать… Какая же там жизнь у этого ребенка, и, конечно же, меня вызывают, чтобы забрать его. И вообще, если я там останусь, я хочу, чтобы вы знали, что я вот туда пошел».

На Лубянке Бориса встретил Семенов, следователь по делу Ольги. Семенов отвел его в боковую комнату и, вместо того чтобы передать ему ребенка, вручил большой сверток писем и книг: любовных писем, которые он писал Ольге, и книг с их драгоценными надписями.

Совершенно растерянный и озадаченный, Борис пришел в волнение. Он стал спорить с Семеновым, несколько раз потребовав, чтобы ему объяснили, что происходит. Во время этого разговора дверь то и дело распахивалась и захлопывалась, и в комнату кто-то заглядывал; служащие Лубянки прознали, что в здании находится знаменитый поэт, и хотели увидеть Пастернака собственными глазами. Когда Борису так и не дали ответов, которых он искал, он потребовал карандаш и бумагу и сел писать письмо министру госбезопасности Абакумову.