Впоследствии Семенов использовал[280] это письмо во время допросов Ольги. Закрыв бо́льшую часть страницы рукой, он говорил ей: «Вот видите, и сам Пастернак признает, что вы могли быть виновны перед нашей властью». Когда Ольга увидела пастернаковских «летящих журавлей», ее душа возликовала: это было доказательство того, что его не убили, первое твердое свидетельство о том, что он жив, которое она получила за десять с лишним мучительных месяцев.

В своем письме к Абакумову Пастернак писал, что, если власти полагают, что Ольга в чем-то провинилась, он готов согласиться с этим. Но если это так, то он тоже виновен в тех же преступлениях. И если его положение писателя чего-то стоит, то они должны поймать его на слове и посадить в тюрьму вместо Ольги. «В этом вполне искреннем письме[281] министру, – вспоминала Ольга, – была, конечно, некоторая свойственная Б. Л. игра в наивность, но все, что он ни делал, – все было мило и дорого мне и все казалось доказательством его любви».

Борис ушел с Лубянки в полном отчаянии. «Мне ребенка не отдали,[282] а предложили забрать мои письма, – рассказал он Люсе Поповой. – Я сказал, что они ей адресованы и чтобы отдали их ей. Но мне все же пришлось взять целую пачку писем и книг с моими надписями». – «Не привезете домой ребенка, так привезете какие-нибудь нежные письма или что-то еще, что будет не лучше ребенка», – прагматично ответила Люся. Она посоветовала ему не забирать весь сверток с собой в Переделкино, рискуя вызвать гнев Зинаиды, а вместо этого предварительно перечитать и отсортировать его содержимое.

Борис последовал совету и поехал домой к Ольге. Привез с собой, по словам Ирины, «кипы его книг,[283] отобранные у матери при обыске, – его подарки ей во время их романа, с нежными надписями, которые он, вернувшись к себе, почему-то вырывает. Может быть, потому, что их изучали на Лубянке?» – гадает она. Или, может быть, из чувства вины?

Пастернак остро осознавал, что тянущееся заключение Ольги – удар, направленный против него. Из-за приказов Сталина и растущего осознания, что арест писателя его масштаба – он был международной знаменитостью и кандидатом на Нобелевскую премию – имел бы нежелательные последствия за границей, его не трогают. Пастернак также беспокоился об остальных друзьях, которых никто не защищал. Он все еще ждал новостей о Тициане Табидзе, в то время как брат другого его хорошего друга, Александра Гладкова, отбывал срок в лагере на Колыме. Александр послал брату «драгоценный дар» – том стихов Бориса. Вернувшись после нескольких лет в ГУЛАГе, брат Гладкова рассказал Борису, что каждое утро в бараке просыпался пораньше, чтобы почитать его стихи. «Если что-нибудь мешало мне это сделать, у меня всегда было ощущение, словно я не умылся». Борис отвечал: «О, если бы только я тогда это знал,[284] в те черные годы, жизнь была бы гораздо более сносной при мысли, что я есть и там».

В тот месяц Ольгу перевели в пересыльную Бутырскую тюрьму, которую она описывает как «истинный рай[285] после Лубянки». Она тоже понимала, что прошедшие месяцы допросов были нацелены лишь на одного человека – Бориса. «Подобно тому как на Пушкина велось досье[286] в Третьем отделении при Николае Первом, – позднее замечала Ольга, – так и на Пастернака всю его творческую жизнь велось дело на Лубянке, куда заносилось каждое не только написанное, но и произнесенное им в присутствии бесчисленных стукачей слово. Отсюда и «прогресс»: Пастернак попал не просто в число крамольных поэтов – но попросту в английские шпионы. В этом была своя логика: в Англии жил и умер его отец, остались сестры. Значит, шпион. Значит, если не его самого, то хоть меня нужно отправить в лагерь».

Много позднее Борис писал немецкой поэтессе Ренате Швейцер: «[Ольгу] посадили[287] из-за меня, как самого близкого мне человека, чтобы на мучительных допросах под угрозами добиться от нее достаточных оснований для моего судебного преследования. Ее геройству и выдержке я обязан своею жизнью и тому, что меня в те годы не трогали».

Родным Ольги вскоре сообщили сокрушительную новость: она переведена из Лубянки по этапу в лагерь. Об этих временах, полных неуверенности и горя, Ирина писала: «1949, 1950, 1951-й…[288] Тянутся эти ужасные годы, как похоронные дроги, и каждый хуже предыдущего». Ирине было тринадцать лет, когда она «лишилась» матери из-за приговора. К счастью, эмоциональную стабильность и чувство защищенности обеспечивали дедушка с бабушкой, хотя детям без матери пришлось трудно. Однако «настоящим опекуном» для них стал Пастернак. После ареста Ольги Мария решила благословить их «нереспектабельный роман» и с этого момента с радостью принимала Пастернака в своем доме. Борис уже помогал платить за школьное образование детей, но когда в 1950 году муж Марии умер, Пастернак взял на себя полную финансовую ответственность за семью. «Ему мы обязаны[289] бедным, трудным, но все-таки человеческим детством, – писала Ирина, – в котором можно вспомнить не только сто раз перешитые платья, гороховые каши, но и елки, подарки, новые книги, театр. Он приносил нам деньги».

Борис регулярно бывал у родных Ольги, стараясь как можно чаще снабжать их деньгами. «Как всегда, он очень торопится – и действительно, ему некогда, – вспоминала Ирина, – но, кроме того, он хочет уйти от зрелища нашего неблагополучия, от своей безумной жалости к нам… можно подыскать объяснение безоглядному чувству вины, всегда владевшему Б. Л… наша трагическая судьба, наше сиротство, по советской логике, имело в нем свою причину – из-за него арестовали маму, умер от горя дед». ««Ирочка, ты, конечно, не хочешь, чтобы я ушел, но мне действительно надо спешить…» Ритуальный шумный поцелуй на прощанье, хлопает дверь, Б. Л. быстро… спускается по лестнице. А теперь бабка положит деньги в сумку, пойдет платить за квартиру и накупит нам всяких вкусных вещей».

В это время у близких не было никакой конкретной информации о судьбе Ольги. Лишь позднее они узнали, что после короткого «курорта» в менее страшной пересыльной тюрьме ее вместе с другими «вредными элементами» выслали в исправительный лагерь в Потьме.