На стойке за костяным гарнитуром выложены приборы, присоединенные к деревянному сидению с металлическими клипсами для рук и ног – электрический стул; в Аненербе проводили эксперименты по уничтожению человеческих душ, искали способ пролезть в картезианское бутылочное горлышко, чтобы истребить не только тела жертв, но даже информационное эхо их сознания. Только сложности с уничтожением душ в массовом порядке не позволили им заняться этим системно.

За душеедом стоит классическая средневековая «железная дева» – с той лишь разницей, что у заплечных дел мастеров Тридцатилетней войны не было возможности поиграть с алюминиевыми сплавами и гидравликой. Есть тут и другие устройства, созданные, чтобы калечить и убивать, причиняя максимальные страдания: одно из них – что-то среднее между печатным станком и стеклянной дыбой – словно явилось из ночных кошмаров Кафки.

Я понимаю, что они пытались генерировать боль. Они не просто убивали, но старались при этом причинить жертвам столько страданий, сколько может выдержать человеческое тело, выдавливали из них боль, мучили снова и снова, пока не закончится кровавый сок…

Я сижу, но не помню, как тут оказался. У меня кружится голова. Надо мной стоит Мо.

– Боб?

Я закрываю глаза и стараюсь контролировать дыхание.

– Боб?

– Сейчас, минуту, – слышу я собственный голос.

В комнате пахнет старым, мертвым ужасом – и мрачной злостью, словно пыточные инструменты лишь затаились и ждут своего часа. «Погодите, еще не конец», – говорят они. Я вздрагиваю, открываю глаза и пытаюсь встать.

– И этим… пользовались в Аненербе? – хрипло спрашивает Мо.

Я молча киваю, не рискуя полагаться на голос. Говорить я могу только через минуту.

– Секретный комплекс. За медблоком в Освенциме, там они экспериментировали с болью. Это называлось «альгемантия». Они забрали компьютер Цузе, Z-2, знаешь об этом? Якобы его разбомбили Союзники в Берлине. Так сказали самому Цузе, его тогда не было в городе. Но они его забрали… – Я сглатываю. – Он в соседней комнате.

– Компьютер? Не знала, что у них были компьютеры.

– Самые первые. Конрад Цузе собрал первый программируемый компьютер в 1940-м. Сам все изобретал: после войны основал компьютерную компанию «Цузе», в начале шестидесятых ее купил «Сименс». Он не был плохим человеком; когда он отказался сотрудничать, нацисты конфисковали его машину, взорвали дом, где он ее построил, и списали все на бомбардировку. Все ради каббалистических итераций – они ее воспроизвели в Собиборе, контакты спаяли из золота, полученного из зубов жертв. – Я встаю и шагаю к двери. – Я тебе покажу, но мы на самом деле не за этим… черт. Просто покажу.

В следующей комнате Каталога Катастрофы хранятся останки Z-2. До самого потолка тянутся старые девятнадцатимиллиметровые стойки; между передними панелями видны вакуумные трубки, циферблаты и датчики потребления электричества, штепсельные панели для загрузки программ в этого зверя. Все очень старомодное, пока не замечаешь принтер, спрятавшийся в темной нише в дальнем углу комнаты.

– Здесь они проводили расчеты фазовых состояний, которыми определялось расписание убийств, открывали и закрывали контур во времени в соответствии с приливами и отливами смерти. На этом компьютере они даже генерировали железнодорожное расписание, чтобы синхронизировать доставку жертв в пасть машины.

Я подхожу к принтеру, оглядываюсь и вижу, что Мо стоит позади.

– Этот принтер.

Это плоттер: приводы перемещают что-то вроде планшетки для доски Уиджа над листом… пергамента, если бы кожу взяли у коровы или овцы. Я сглатываю желчь.

– На нем выписывали геометрические кривые, чтобы открыть путь Дхо-Нха. Очень, очень продвинутая технология: первое настоящее использование компьютеров для магии в истории.

Мо отступает на шаг от машин. Лампы дневного света превращают ее лицо в белую маску.

– Зачем ты мне это показываешь?

– Схемы в следующей комнате.

Я иду за ней в коридор и беру под локоть, направляя к третьей камере – той, где начинается настоящий Каталог. Обычная комната, набитая картотечными ящиками, похожими на шкафчики в кабинете какого-нибудь архитектора, – широкие, неглубокие, приспособленные для хранения больших, плоских чертежей. Я выдвигаю ближайший ящик и показываю Мо его содержимое.

– Смотри. Видела что-то похожее?

Это очень тонкий пергамент, на котором синюшными чернилами выписано нечто среднее между пентаграммой, мандалой и электросхемой. В левом нижнем углу – аккуратная табличка, в которой инженерным почерком указано содержание чертежа. Если бы я не знал, для чего это все предназначалось, я бы сказал, что выглядит красиво. Я очень стараюсь не прикасаться к пергаменту.

– Это… да, – говорит она, а потом проводит пальцем по одной из кривых в дюйме над поверхностью чертежа. – Нет, не такой. Но похожий.

– Тут их еще несколько тысяч, – говорю я, пристально глядя ей в лицо. – Давай попробуем найти тот, который ты видела на стене дома?

Мо неохотно кивает.

– Мы не обязаны заниматься этим сию минуту, – признаюсь я. – Если хочешь выдохнуть, наверху есть кафе, можем сперва выпить там чашку кофе…

– Нет, – резко говорит она и добавляет после паузы: – Давай просто сделаем, и всё. – Она оглядывается и вздрагивает. – Не хочу оставаться тут дольше, чем нужно.

Примерно два часа спустя, когда Мо уже дошла до половины содержимого ящика номер пятьдесят два, просыпается мой пейджер. Сначала я в панике хватаюсь за пояс джинсов, но потом вытаскиваю чертову машинку. Мне написал один из новостных фильтров, которые я оставил на сервере дома: он нашел что-то интересное в бесконечном сетевом потоке. На экране мигают «УБИЙСТВО В РОТТЕРДАМЕ» и кодовый номер.

– Мне нужно наверх, – сообщаю я. – Ты тут побудешь сама минут двадцать?

Мо смотрит на меня запавшими глазами.

– Я, пожалуй, приму твое предложение насчет кофе, ладно?

– Конечно. Пока ничего?

– Ничего. – Она зевает, спохватывается и мотает головой. – Не могу сконцентрироваться. О боже, кофе. Я себе представить не могла, что может быть одновременно так страшно и скучно, хоть из кожи вон лезь.

Я удерживаюсь от того, чтобы обратить ее внимание на нечаянный каламбур, но отмечаю, сколько она успела просмотреть, – такими темпами мы можем проторчать тут еще неделю, если вдруг не повезет, – и закрываю ящик.

– Ладно. Перерыв.

Кофейня наверху приткнулась к сувенирной лавке музея. Беленые стены, аккуратные столики, рядом с кассой – стойка с печеньем и сладостями. Очень gezellig[1]. К стене привалились несколько старых компьютеров с доступом в интернет для тех одержимых, которые не могут преодолеть свое пристрастие ради высокого искусства. Я усаживаюсь за один из них и начинаю скучный процесс входа на один из серверов Прачечной через три брандмауэра, два пароля, зашифрованный тоннель и проверку секретного ключа. В конце концов я вхожу на не совсем защищенную машину – Прачечная не подключает секретные сервера к общей сети ни под каким предлогом, – на которой запущен мой новостной фильтр. Он, в конце концов, ловит рыбку на мелководье у «Рейтер» и «Юнайтед Пресс», а не в морской бездне государственных тайн.