Жанна возмутилась:

— Я не принимаю этого запрета. Если мне удастся убежать, никто не сможет упрекнуть меня в нарушении клятвы, потому что я никому ее не давала. Пытаться бежать — это право каждого узника.

Утомленный епископ Кошон объявил заседание закрытым. Следующее заседание было назначено на завтра. Судебный исполнитель отвел Жанну в камеру.

Так начались допросы. Вначале они были публичными и проводились в одном из залов Буврейского замка. На них присутствовали все должностные лица трибунала и от 30 до 60 асессоров. На первый допрос были допущены зрители, но затем Кошон распорядился закрыть двери и поставить у них вооруженных солдат: секретари жаловались, что посторонняя публика слишком громко выражает свои эмоции и мешает им работать.

Чаще всего допрос вел не сам Кошон, а кто-либо из асессоров, что было, кстати сказать, нарушением правил инквизиционного судопроизводства, которые обязывали судью лично допрашивать подсудимого в тех случаях, когда трибунал расследовал важное дело.

Последний публичный допрос состоялся 3 марта. Ознакомившись с выписками из показаний Жанны, епископ Кошон приказал перенести дальнейшие допросы в камеру подсудимой и проводить их при узком составе суда: два судьи, обвинитель, следователь, секретари, несколько асессоров и два-три так называемых «свидетеля» из числа тех же асессоров.

Тайные допросы начались 10 марта и продолжались примерно неделю. Работа шла ускоренными темпами. Кроме воскресенья, когда судьи отдыхали, и предпоследнего дня, когда они изучали материалы предыдущих допросов, Жанну допрашивали ежедневно, а то и по два раза в день.

17 марта состоялся последний тайный допрос.

Неделю спустя Жанне зачитали сводный протокол допросов. На этом первая стадия процесса была закончена.

* * *

Немыслимо тяжелый поединок вела Жанна со своими судьями. На нее давили и холод, и усталость, и издевательства стражников, и унизительная процедура «установления девственности», проведенная супругой регента леди Бэдфорд, и одиночество, и страх перед смертью…

На бесконечных допросах судьи говорили все разом, и ничего нельзя было понять. Жанне порой приходилось призывать их к порядку («Господа, прошу вас, задавайте вопросы один за другим»). Ее в сотый раз спрашивали об одном и том же («Я уже отвечала на это, справьтесь у секретаря»). Секретарям запрещали записывать ее ответы под тем предлогом, что они якобы не относятся к существу дела («Вы записываете только то, что против меня, и не желаете писать того, что говорит в мою пользу»). Ей зачитывали ее же показания, но искаженные до такой степени, что их нельзя было узнать («Если вы позволите себе еще раз так ошибиться, я надеру вам уши»).

Вот что свидетельствовали потом об этих допросах очевидцы, например, секретарь суда Гийом Маншон:

«Жанну утомляли многочисленными и разнообразными вопросами. Почти каждый день по утрам происходили допросы, которые продолжались по 3–4 часа. И очень часто из того, что Жанна говорила утром, извлекали материал для трудных каверзных вопросов, ее допрашивали после полудня еще в течение 2–3 часов. Не переставали менять сюжет и переходить от одного вопроса к другому. Несмотря на эти резкие переходы, Жанна отвечала осмотрительно. У нее была великолепная память».

Другой участник процесса каноник Ришар де Круше вспоминал:

«Лишенная защиты, Жанна отвечала по своему разумению и, хотя она была совсем юной, давала осторожные и точные ответы. Я видел, как ее изводили трудными, двусмысленными и коварными вопросами. Хотели, как мне кажется, поймать ее на слове и исказить смысл ее речей… Я припоминаю, как однажды мессир Жиль, аббат Фекама, сказал мне, что и великий ученый с трудом ответил бы на те трудные вопросы, которые задавали Жанне».

Эти запоздалые признания интересны, прежде всего, с психологической точки зрения. Как видим, участники процесса не были ни фанатиками, ни слепцами. Они не питали иллюзий относительно истинных причин и целей процесса, и им была ясна связь этих причин и целей с методами ведения следствия. И тем хуже это характеризует их самих! Ведь они участвовали в процессе, и ни один из них не чувствовал в этом никакой своей вины.

Но что касается самого содержания допросов, то историки, изучающие «дело Жанны», имеют в своем распоряжении, казалось бы, самые надежные из первоисточников — протоколы всех заседаний трибунала.

Но как они составлялись, эти протоколы? Во время допроса секретари-нотариусы Гийом Маншон и Гийом Колль делали беглые заметки. Позже к ним присоединился секретарь инквизитора Николя Такель (Nicolas Taquel), но он ничего не записывал, а только слушал. Вечером секретари в присутствии нескольких асессоров обрабатывали свои записи и устанавливали окончательный текст протокола. Если возникали неясности и сомнения, то ставили на полях значок, означавший, что назавтра Жанну надо переспросить по этому пункту.

Таким образом, протокол допросов с самого начала представлял собой не точное стенографическое воспроизведение показаний Жанны, а их тенденциозную редакцию. Записывались не все ответы и заявления подсудимой, а лишь те, что имели, по мнению судей, непосредственное отношение к существу дела. Такова была, впрочем, общая и узаконенная практика инквизиционных трибуналов.

Известно также, что во время заседаний епископ Кошон и некоторые другие их участники требовали от секретарей изменять слова и выражения Жанны. Гийом Маншон свидетельствовал:

«Они приказывали мне по-латыни употреблять другие термины, чтобы исказить смысл ее слов и написать совсем не то, что я слышал».

Историк В.И. Райцес отмечает:

«Первое знакомство с протоколами допросов Жанны оставляет впечатление сплошного хаоса. На подсудимую без всякой системы и последовательности сыплется град вопросов. Они обгоняют друг друга, кружат, возвращаются, топчутся на месте, совершают головоломные скачки».

Другая их особенность — постоянные повторения одних и тех же вопросов. Очень странно, но судьи почти никогда не удовлетворялись одним ответом на какой-либо вопрос. Как правило, они по нескольку раз возвращались к одному и тому же предмету разговора. Так, например, о попытке Жанны совершить побег из Боревуара ее спрашивали трижды, о первой встрече с дофином Карлом в Шиноне — четырежды, о «голосах» и «видениях» — восемнадцать раз.

Хитроумные ловушки подстерегали Жанну буквально на каждом шагу. Ее затягивали в такие богословские дебри, где легко мог заблудиться и самый опытный ученый-теолог. Когда читаешь протоколы допросов, временами кажется, что знаменитые профессора и ученые прелаты видели в Жанне равного себе противника.

Знает ли подсудимая через откровение свыше, что ее ждет вечное блаженство? Полагает ли, что уже не может больше совершить смертный грех? Считает ли себя достойной мученического венца? Ну и вопросы! Совершенно очевидно, что на них невозможно дать ни положительного, ни отрицательного ответа. Если, например, объявить себя неспособной совершить смертный грех, то это значило бы впадание в грех «гордыни», если же признать себя способной совершить смертный грех, то это соответствовало бы признанию себя орудием дьявола. И Жанна отвечала смиренно и осмотрительно: