Наверно, для меня это было слабое-слабое попущение понять, почувствовать нечто, через что прошли и одна, и вторая бабушка, и крестная, и отец. Голоса улетели, развеялось и видение.

Снова возник зал-ковчег светлого дерева. Люди стоя аплодировали. И в эти минуты мне казалось, что в зале стало намного светлее. Во мне теплилась тихая радость, словно мне показали то, что мне сложно было представить, читая сорок дней Псалтырь по бабушке, по отцу и крестной. Первый раз за эти два года возникло ощущение облегчения, словно я получила свидетельство о том, что они там и прошли все мытарства. Они видят и слышат меня. Зрители — весь зал-ковчег — стоя аплодировали оркестру. Их спины заслоняли сцену. Но у меня было ощущение, будто сам дирижер улыбался. Умиротворенно улыбался. Моя подруга, стоя, склоняясь ко мне, рассказывала, как благожелательно и благодарно Теодор Курентзис принимал цветы. Люди аплодировали, с разных сторон слышались восторженные восклицания. Аплодисменты стихали, зал пустел. Открылся вид сцены. Она опустела, пока мои спутники делились впечатлениями, а я размышляла над музыкой.

Когда мы вышли из здания, ночь развернула над землей иссиня-черный плат, дабы мы — люди — могли какие-то часы побыть наедине с самими собой и Вечностью. Но многие из нас, слушателей, вернувшись домой, возьмут с полки Святое Писание — Ветхий и Новый Завет — и до поздней ночи, а кто-то до рассвета, будут, листая Книгу, открывать, познавать Премудрость этого мира.

А Теодор Курентзис со своими музыкантами поедет, поплывет дальше по России и по всему миру, обращая людей к неподкупной Вере, неугасимой Надежде и истинной Любви.

Долго я мечтала попасть в город на воде. Про него я знала с детства, потому что частица его находилась в гостиной, заключенная в прямоугольник тарелки. В ее рисунке были две странности: дома стояли в воде, и мост соединял дома. Родители называли эту картинку «Венеция». У отца в кабинете было несколько книг об этом городе, которые я любила рассматривать. Великолепие дворцов, благолепие соборов манили меня.

Более чем четверть века отец надеялся показать мне Венецию. Часто он говорил об этом некоторым близким людям. Отец слабел, но искал способ нас отправить в Венецию. Мечты, даже самые сокровенные, обращаются в грустные капризы, когда родного человека скручивает болезнь. О поездке в Венецию отец говорил и в больнице, где лежал со сломанной берцовой костью последние пять месяцев. Свидетелями этому была супружеская пара, которая помогала в организации творческих вечеров. Часто отец сетовал, что не смог показать мне ни Флоренцию, ни Рим, ни Венецию… Подобного города нигде нет и не будет до скончания времен. Он повторял, что нужно увидеть Венецию. Многократно он говорил матушке, чтоб она мне показала Венецию. И сокрушался о том, что человек, который сопровождал их по Италии, — его ровесник. Эти мечты исчезли, когда не стало отца. После январских праздников наши знакомые напомнили, что отец наказал нам побывать в Венеции… можно этим летом съездить. Матушка дала согласие. Все хлопоты и приуготовления к путешествию я воспринимала как видение. Страшно мне было за матушку…

Наступила последняя солнечная суббота июня. Мы летели.

До аэропорта Шереметьево мы без задержки доехали, но за восемьсот метров такси почти стояли. Чрезвычайно медленно все продвигались, по тротуару шли изможденные зноем люди в неопрятных одеждах. Усталые, угрюмые, они недовольно оглядывались по сторонам. Почему современность распоясала нравственно людей? Почему во взгляде присутствует недоверие? И поспешит ли кто-нибудь из них прохожему на помощь, если что-то случится? Не знаю.

Аэропорт за эти пять лет стал неприятным ульем для карликовых великанов. Там тебя объемлет вселенское сиротство. Нас провели вежливо, аккуратно в самолет первыми. Наши с матушкой места оказались в средине, а Натальи Георгиевны и Михаила Семеновича — в хвосте. С нами летели и немцы, и австрийцы, и итальянцы. Даже когда командир воздушного корабля объявил, что летим в Тревизо в 40 минутах от моря, я не верила, горечь и слезы вновь душили: вспомнилось, когда раньше самолет выруливал на взлетно-посадочную полосу, отец в эти минуты рассказывал мне с матушкой, что делает экипаж. Самолет разогнался и взлетел. Теперь мы были с мамой в этом мире одни.

Никто не аплодировал, когда самолет коснулся земли, хотя большинство пассажиров были русскими. Италия обласкала теплым ветерком и неярким солнцем. Получив свой небольшой багаж, мы подошли к выходу. Нас встречал переводчик — гид, искусствовед и художник. Оказалось, что Михаил Семенович еще за месяц позвонил в агентство и договорился о гиде. Немного курносый, кареглазый. Глубоко посаженные глаза, густые ресницы, лоб немного мясистый.

Первое, что было заметно, — зелень. Она другого тона, нежели у нас, малахитового. В автомобиле с тремя рядами сидений можно было заниматься лечебной физкультурой. До пристани Владимир Григорьевич вез нас проселочными дорогами, где стоят каменные виллы.

Город Венецию — три-четыре острова — заселяли рыбаки и ремесленники. Небесным покровителем и заступником был святой Теодор (II век), о котором почти ничего неизвестно. Я полагаю, что он был в земной жизни искусным защитником мореходов от чудовищ и прочей нечисти.

Самое замечательное, что Св. Теодора не низвергли, когда в середине IX века привезли мощи святого Марка-евангелиста. И Венеция не подчинялась Риму до конца XVIII века, пока Наполеон Бонапарт не покорил ее.

Беженцы со всей Италии уже с IV века строили себе домишки на крошечных островах, выдалбливали лодки, сплавляли с большой земли по воде лес и камень, строили скромные дома, торговали рыбой. Объединялись в команды. Доверяли честному слову. Строили лотки, плавали за древесиной — лиственницей, дубом, камнем, сплавляли все по воде. Вбивали в дно сотни свай, на которых возводили жилище. Земля была — 118 небольших островов, на которых разбивались огороды.

Дорога к порту шла вдоль поместий венецианской аристократии. С XIII века они начали строить усадьбы на материке. Дорога, по которой мы ехали, до средины XIX века была каналом, по которому плавали на гондолах. Две гондолы свободно расходились. К усадьбе гондолы затаскивались по войлоку. Все это звучало чрезвычайно непривычно. Раскидистые ветлы парков и садов поднимались на несколько метров ввысь. Мои спутники перебивали Владимира Григорьевича, отвлекались на современные, мелочные, никчемные вопросы… а предо мной расстилалась Италия.

Морская пристань, к моему восхищению, оказалась деревянной, и ее сходни-доски были белесо-серыми от морской соли и солнца. Средиземное море мягко катило на своих волнах лодочки, верткие моторки, быстроходные катера. И все это плескалось в таком лучезарном просторе, что замирала душа. Подошел катер, с берега помощник поймал канат и резво обмотал его вокруг чугунной рогулины — кнехта. Кромка палубы оказалась на уровне пирса, и мы спокойно вошли. Мы прошли на палубу, над которой нависал тент. Металлопластиковые стулья были прикреплены к палубе. Ход у катера совершенно бесшумный, и было слышно, как тихо плескались волны о борт.

По необъятной морской глади резвились солнечные зайчики, уворачиваясь от рыбацких лодочек, моторок и водных трамвайчиков. Среди всего этого плыл на меня неведомый город. Дворцы, четырехэтажные особняки разного стиля и эпох встали, поднялись. Они возведены были из разного камня, в разных стилях, с разными наличниками, барельефами — цветами, растениями. Фрески — сценки, собаки, кони, знать. Некоторые дома как бы отступают на два-три метра, так что получается крошечный палисадник, в нем садовая мебель: легкий столик, два-три кресла, а возле ажурных перил или цветет куст жасмина, или небольшая площадка — кафе.