— Ты помог Элвису перебраться на Другую сторону?

— В итоге да, мэм.

— Молодец. Хит знал его мать.

— Мистер Фишер знал Глейдис Пресли?

— Он считал ее самой милой богобоязненной женщиной. В меру выглаженной и отчасти синей. Отец Элвиса… ничего хорошего сказать о нем не могу. — Она огляделась. — Альфред Хичкок сейчас здесь?

— Нет, мэм. Он приходит и уходит. Он… отличается от других, которые раньше обращались ко мне за помощью.

— В смысле?

— Во-первых, он добродушный, ему даже весело. Нет в нем никакой озабоченности или тревоги.

— В других ты замечал озабоченность?

— В той или иной степени.

— Бедняжки. Напрасно они тревожились.

— Именно так, мэм. И еще, мертвые всегда хотят, чтобы я помог им. Но у меня складывается впечатление, что мистер Хичкок хочет помочь мне.

— Помочь в чем, дорогой?

— Может… в поисках маскарадного ковбоя. Не знаю. Я что-то упускаю, и это не дает мне покоя.

Еще пару минут мы ели в молчании.

За окном, под низким серым небом, день пустыни переходил в ночь через очень короткие сумерки.

Как здесь, в Барстоу, так и вокруг Пико Мундо каждую весну на пару недель пустыня внезапно расцветала гелиотропами, лютиками, маками, красными мальвами, желтыми кориопсисами и другими цветами. Я надеялся, что доживу и еще раз увижу собственными глазами, как они все цветут вокруг моего родного города.

— Вы ни на мгновение не подумали, что я безумец, когда я рассказал вам, что вижу мертвых. — На этот раз первым заговорил я.

— Разумеется, нет, дитя. Безумен нынче наш мир. А ты в здравом уме, каким он раньше был.

Миссис Фишер настояла на том, что заплатит по счету, и оставила такую же сумму на чаевые. К деньгам добавила визитку без имени, адреса или телефонного номера. Маленький белый прямоугольник с одним из смайликов: точки вместо глаз и носа, большая дуга улыбки. Отличался смайлик только цветом: синий, не желтый — и гладкостью.

С чеком в руке миссис Фишер повела меня через ресторан к кассовому аппарату. Когда мы прибыли, Сэнди долила кофе в чашку одного из посетителей, сидящих за прилавком, поставила кофейник на плитку и подошла, не только для того, чтобы пробить наш чек, но и поболтать.

Пока миссис Фишер и официантка обменивались любезностями, я обратил внимание на стопку листовок, которые лежали на стойке рядом с кассовым аппаратом. «ПРОПАЛИ!» — кричал заголовок. Ниже следовал вопрос: «ВЫ НЕ ВИДЕЛИ ЭТИХ ДЕТЕЙ?»

Дети были те самые: три лица из моего видения. Теперь листовка сообщила мне их имена и фамилию. Восьмилетнего мальчика звали Джесси Пейтон, его шестилетнюю сестру — Джасмин, десятилетнюю — Джордан.

Сэнди заметила мой интерес к листовке.

— Мне становится дурно, даже когда я думаю об этом.

Когда я поднял голову, в ее глазах цвета морской волны стояли слезы.

— Когда они пропали? — спросил я.

— Вчера вечером между семью и половиной девятого. Скоро пройдет уже двадцать четыре часа. Это плохо, пока не найдено никаких следов.

— Как полиция рассчитала время?

— Сосед, Бен Сэмплс, увидел, что дверь на заднем крыльце открыта, понял, что-то не так, подошел проверить. В половине девятого нашел бедную Агнес.

— Агнес?

Соленый поток хлынул из глаз Сэнди. Говорить она не могла. Теперь я понимал, почему она сочла смех неподобающим, почему в голосе слышалась печаль, когда она говорила о пустыне, покрытой ковром ярких цветов.

Ответил мне полноватый мужчина в штанах цвета хаки и клетчатой рубашке, который сидел на ближайшем стуле. Именно ему подливала кофе Сэнди.

— Агнес Генри. Вдова преподобного Генри. Милая женщина. Сидела с детьми, чтобы подзаработать немного денег. Пейтоны держали мусорные контейнеры на заднем крыльце. Бен Сэмплс заметил, что крышка одного сдвинута. Света на крыльце хватало, он заглянул в контейнер, увидел ее лицо. Агнес. Ее убили ударом ножа в сердце и засунули в контейнер, как мусор.

Сэнди заговорила, вытирая глаза бумажной салфеткой:

— Чет, Господи, куда же катится мир, если в один день повсюду похищают беспомощных детей?

— Катится к плохому концу, как уже давно и катился, — на полном серьезе ответил Чет.

Сначала я их не понял, но потом мне более всего захотелось, чтобы я чего-то не расслышал. «Повсюду? Других детей? Где?»

Чет повернулся к нам на вращающемся стуле:

— Двоих в Бейкерсфилде, одного в Висалии.

Все запахи ресторана, до того такие аппетитные, разом слились в какую-то жуткую вонь, словно напоминая, что за каждым кулинарным шедевром стоит скотобойня, и мы, сидя за столом, просто стараемся этого не вспоминать. И к аромату кофе теперь примешался горький запах рвотного.

— Двое в Уинслоу, штат Аризона, — добавила Сэнди, — и четверо из одной семьи на окраине Финикса.

— Еще четверо в Вегасе, — продолжил Чет. — Похитители убили родителей, чтобы добраться до детей. И еще один в Седар-Сити, штат Юта.

— Всего семнадцать, — подсчитал я.

— Может, есть и другие, о которых никто еще не знает, — указал Чет. — Это пахнет терроризмом. Не правда ли? Кто знает, чем все закончится.

Миссис Фишер перекрестилась, впервые на моей памяти продемонстрировав принадлежность к традиционной религии, хотя мне еще не доводилось видеть, чтобы кто-то осенял себя крестом, с такой силой сжав зубы от злости и с таким яростным взглядом. Может, она молилась каждый вечер, а может, эти ужасные новости напомнили о католицизме ее детства, и она сразу почувствовала необходимость обратиться к нему.

— Все это произошло в разных округах, — объяснил Чет, — и только сегодня, ближе к полудню, удалось составить общую картину. За это время детей могли увезти куда угодно.

— Они должны действовать сообща, так? — спросила Сэнди. — В новостях по телику сказали, что да.

— Пока не поступило ни одного требования о выкупе, — добавил Чет. — По мне, это плохой признак. Вам так не кажется?

— Мои родители остаются с нами, пока все это как-то не закончится, — призналась Сэнди. — Папа, мама, Джим, они все с оружием, и дети пока учатся дома.

Проведя весь день в дороге, мы не включали радиоприемник, не слушали новости. Обычно я стараюсь их не слушать. Если это не пропаганда, то угроза, обязательно раздутая до абсурда, или буря-землетрясение-цунами, или фанатизм и подавление неправильно понимаемой справедливости, или ненависть, выдаваемая за праведность, или честь, называемая бесчестием, и все щедро пересыпано рекламой: геккон продает страховые полисы, медведь — туалетную бумагу, собака — автомобили, горилла — консультантов по инвестициям, тигр — овсянку, слон — препарат, улучшающий работу легких, словно в Америке одно человеческое существо больше не верит другому, прислушиваясь только к рекомендациям животных.