Проехали мост. Вокруг – ни души. Но мне от этого как-то не легче. Странное чувство испытывал: будто с гор, сжимавших дорогу, все время исходил гул – тяжелый, низкий и густой, как инфразвук. Оглядываюсь по сторонам, хотя по опыту знаю, что первый душманский выстрел – всегда неожиданный… С километр проехали от моста, началась низина. По краям дороги какие-то чахлые кусты виноградника, а дальше – заросли кукурузы. И тут мне словно шестое чувство подсказывает: здесь! Кладу руку на автомат, который у меня висел на крышке люка, наклоняюсь, кричу подполковнику:

– Готовьтесь, сейчас начнется!

– Что? – кричит он тоже и лезет из люка.

Тут и ударили из гранатомета. В глазах – вспышка. Не помню, как очутился на дороге, видно, взрывной волной выбросило. В ушах звон, круги перед глазами, но – соображаю. Откуда-то наводчик-оператор с автоматом выскакивает, к броне прижимается, озирается, но не стреляет. Вижу, рука у него перебита. Выхватил у него автомат – свой на люке так и остался – щелк, не стреляет. Отсоединил магазин, а из него патроны как горох посыпались. Бросил, вытащил из нагрудного кармана свой магазин. Прижался к борту и очередью по кустам. Одна мысль в голове: не дать им по второй машине пальнуть. Обернулся назад, рукой машу, ору: «Давай вперед, вперед проезжай!» Дошло наконец, объехала нас вторая машина – и сразу «на газы». Сколько в кустах было душманов, сам черт не разберет. Знал только, что без прикрытия гранатометчики не выходят. Зарядил второй магазин и вслед за первым выпустил. А сзади уже пушка бьет по кукурузе, один раз, другой: десантник меня поддерживает. Тут я окончательно пришел в себя, наводчика за шкирку – и в десантное отделение, сам – на броню. Мой механик уже очухался, рванул с ходу так, что я чуть снова с машины не свалился. Машу Василию рукой: уходить надо, пока целы. Связи как назло нет.

Как приехали в полк, помню смутно. Стали разбираться. В моей машине трое раненых, не знаю, что с ними. Но первым делом бегу ко второй машине. Навстречу десантник, глаза пустые, лицо каменное. «Что с писателем?» – кричу. «Все в порядке с писателем», – отмахивается он. Но мне уже не до него. Бегу обратно к своей машине. Задняя дверца открыта, рядовой Алешин, радист, лежит, раскинулся, весь в крови. Вытаскивают его, а он уже все, не дышит. Слышу, один из солдат, механик тот здоровый, навзрыд плачет. Меня тоже всего трясет. Кончай, говорю ему, слюни распускать. Зло так говорю. Потом санитары прибежали. Ору на них: что так долго, гады! Тут человек умирает. Показываю на подполковника. А на него глянуть страшно: все лицо в крови. Он же отмахивается, мол, ничего страшного, улыбнуться пытается, а мне от этой улыбки дурно становится. Отправил подполковника и наводчика-оператора в санчасть, а сам пошел смотреть дыру в борту. Хорошая такая, аккуратная, потрогал – еще горячая. Как раз напротив места, где подполковник сидел. Подумал: не окликни его – погиб бы человек.

Появляется мой подопечный, целый и невредимый. Только бледный очень. Руки не слушаются, закурить пытается, хотя до этого не видел его с сигаретой. Слышу свой голос, как из тумана (в ушах по-прежнему противный надрывный свист):

– Теперь понимаете? Все понимаете?

Отвечает он мне тихо-тихо, но я знаю, что он говорит. Мол, не думал, что все так серьезно может быть.

– Эх вы! – махнул рукой, побрел в санчасть.

Там как раз наводчика-оператора перевязывали. Рана оказалась неопасной, в мякоть. Подполковник сидит уже перевязанный, глаза между бинтов моргают. Врач говорит, что это пустяки, кисть немного ковырнуло и щеку осколками посекло.

Подхожу к наводчику.

– Что с магазином было? – спрашиваю.

Он молчит, мнется. А что спрашивать? И так все ясно. Пружину сломал, а под патронами наверняка деньги прятал. Жмот проклятый! Из-за таких вот субчиков люди гибнут. Но ничего тогда не стал говорить: все же раненый.

Перевязали наскоро и меня. Когда взорвалась граната, несколько осколков вошло в ногу.

Потом отправился докладывать командиру полка. Тот, конечно, обо всем уже знал и с места в карьер:

– Тебе когда было приказано выехать?

Я стою и молчу, ругаюсь про себя. Когда, когда, Теофраст твою мать! Но, правда, Тимофей Аркадьевич наклоняется тут к командиру, шепчет что-то. Я по-прежнему стою, переминаюсь с ноги на ногу. Герасимов слушает его, на меня поглядывает. И отчего-то вдруг меня злость взяла на всех, просто словами не выразить. Нога еще разболелась, еле терплю. Чувствую, дело худо, распоясаюсь сейчас, как деревенский хулиган.

– А ты что, ранен? – уже другим тоном спрашивает командир. – Ну-ка, покажи!

– Да там перевязано, – отвечаю.

– Закати штанину! – рявкает на меня. Пришлось показать.

– Ну ладно, иди.

Я повернулся, но командир вдруг остановил меня.

– Держи свою хреновину. – Он примирительно улыбнулся и бросил на стол мой талисман.

Я усмехнулся и буркнул, что если б «хреновина» была со мной, то ничего б не случилось.

– С каких это пор ты стал суеверным?

– А с тех пор, – говорю, – как цену жизни понял. И на Тимофея Аркадьевича смотрю. А он не выдержал, отвел взгляд.

Наутро писатель вдруг сильно заинтересовался моей ротой, солдат по одному вызывает для беседы. «Летучку» ему Герасимов специально выделил. У каждого Тимофей Аркадьевич фамилию спрашивал, место жительства, записывал все обстоятельно. Потом меня пригласил. О вчерашнем – ни слова, будто ничего не случилось. Стал о родителях расспрашивать, где служил да почему в армию пошел, с детства ли мечтал, или позже решение оформилось. Сам сидел по-домашнему, в футболке; на столе плитка шоколада, бутылка коньяка. Записывает, а сам по кусочку от плитки все отламывает и отламывает. А мне почему-то вдруг так захотелось шоколаду этого, что сил никаких нет. А Тимофей Аркадьевич все жует и жует. Хорошо, хоть коньяк при мне не пил.

Узнал, что я из Москвы, обрадовался очень, даже визитную карточку подарил. Позвони, говорит, когда в Москву приедешь. Будешь, мол, боевым побратимом. А потом вдруг сообщает, что хочет написать повесть о советских воинах. Делает очень многозначительную паузу и говорит: «А прототипом главного героя хочу сделать вас». Подумал я и отвечаю: «Да нет, не стоит. Какой из меня герой? Лучше кого-нибудь другого подыщите».

На том и расстались. Был я после этого дома, в Москве, но не звонил, а визитку порвал сразу же, как вышел от него.

А вот с десантником-телохранителем специально встретился, как раз перед заменой. Зашел к нему в часть, а там говорят: он ранен. Иду в госпиталь. Вася как увидел меня, просиял, с постели вскакивает и давай ко мне ковылять. Мы обнялись, слезу пустили. Потом он рассказывает про свои боевые похождения, про ранение, про то, что на орден ему послали. Я понимал, ему хотелось сказать, что он уже не тот новичок, каким был. Потом вспомнили подполковника-политотдельца. Оказывается, он лежал в соседней палате и не так давно выписался. Вася рассказывал, лицо у него после ранения почти чистое, только небольшие оспинки остались. Вспомнили мы и писателя.