Маша была поражена. Она думала, что умственно отсталые дети рождаются у больных или алкоголиков. Но она-то совершенно здорова, как и Зура. Ни физических, ни психических отклонений. Да, Сашенька появилась на свет раньше срока, но мало ли таких детей рождается? Сама Маша тоже семимесячная. И ничего, выросла здоровой.

— Не будем паниковать раньше времени, — решительно сказала бабушка, вытерев слезы. — Буду заниматься с Сашенькой, развивать ее. Она у меня второй Софьей Ковалевской станет!

Но зря она тешила себя иллюзиями. Сашеньке не помогли никакие занятия. И полуторагодовалой девочке поставили диагноз «олигофрения».

* * *

Маша чудом перешла на второй курс. Думала, уже все, вылетит вон. Но руководитель курса сжалился над ней, узнав о трудностях своей студентки. Маша не хотела говорить о них. Но когда педагог стал отчитывать ее за наплевательское отношение к занятиям, обвинив в том, что она гуляет ночами, а днем ходит полусонная, не выдержала. Рыдая, она выложила ему всю правду о своих «гулянках»:

— Она совсем не спит! Кричит или плачет. И не поймешь, что ей нужно. Нормальный ребенок ее возраста хоть как-то объяснит, что не так. А Саша не может… — рыдая, рассказывала педагогу Маша. — Она младенцем тихая была. И очень вялая. Почти не доставляла хлопот. А теперь ее как подменили! Ходить начала, все хватать, ломать. Нас бьет, себя кусает постоянно. Бабушка с ней днем мучается. Я ей отдых ночами даю. Вот и хожу полусонная.

— Я сочувствую тебе, Маша, по-человечески. Но я твой педагог. И говорю, что так продолжаться не может. Актерству надо отдаваться целиком. Особенно на этапе обучения. Иначе из тебя ничего не выйдет. И это будет не только твой, но и мой провал.

— Вы совершенно правы! Но я надеюсь, что Сашенька выправится как-то. Просто сейчас сложный период. Его надо пережить.

— А вы не думали отдать ее в специнтернат?

— Я предложила это бабушке. Но она пришла в ужас. Накричала на меня. Сказала, и думать не смей о таком. Крест свой надо нести не ропща.

— Она верующая?

— Не была никогда. Коммунистка. Но когда убили ее единственного сына, моего папу, начала в церковь ходить.

— А отец ребенка? Он не может помочь?

Маша покачала головой.

— У тебя большой талант. И мне будет искренне жаль, если ты его не реализуешь. Так что как-то решай свои семейные проблемы. Я даю тебе второй шанс. Но другого не будет.

— Спасибо вам.

— Оправдай мои надежды, Маша. Другой благодарности мне не надо.

Так милостью педагога она осталась в училище и перешла на второй курс.

Весь август их семья провела на даче в деревне. Там Саша доставляла меньше проблем. Они выпускали ее во двор, и девочка носилась, дергая траву, срывая цветки, ломая кусты, гоняясь за бабочками и жуками. Утомляясь, она хорошо засыпала. И это было самым лучшим подарком для ее мамы и прабабушки.

— Сюда нам с ней переезжать надо, — сделала вывод бабушка. — Тут нам обеим лучше.

— Ей — да. А тебе? Удобств в доме нет. Летом — ладно. Можно помыться в корыте. Пописать в лопухах. А зимой?

— Это мелочи.

— Бабулечка, из них наша жизнь состоит. Как ты стирать будешь? Саша же за день несколько смен белья пачкает.

— Баню топить научусь. Она есть на участке, но я не любитель, вот и не пользовалась ею.

— Да баня же совсем ветхая. И печка засорилась.

— Это все решаемо. Найду мужиков, которые починят и прочистят.

— Деньги на это нужны. А у нас их нет.

— Слава богу, муж мой покойный не скупился на подарки. Есть что продавать. Да и от матери твоей остались украшения. Но я, детка, если честно, удивлена, что только они. Твой папа занимал высокий пост. Да еще в такой хлебной республике, как Грузия! И что ты унаследовала после его смерти? Ничего!

— Но мы же сами все бросили в Тбилиси…

— А что ты хотела взять с собой? Мебель, телевизор? Зачем все это барахло? С перевозкой одна морока. Что могла, я взяла: шкатулку с украшениями твоей мамы. Все! Ни денег (если не считать нескольких сотен), ни облигаций, ни монет из драгметаллов. Выходит, Сережа совсем не заботился о будущем своего ребенка? Он обязан был обеспечить тебя!

— Бабушка, он погиб в возрасте сорока двух лет. Папа просто не успел подумать о моем будущем без него.

— Жаль, что он не сделал этого, — вздохнула бабушка. — Но кое-что у нас есть. Поэтому обустроиться здесь мы сможем. А ты вернешься в город. Будешь спокойно учиться. Получать профессию.

— Ты без меня не справишься.

— Справлюсь, — заверила ее бабушка. — Тут легче гораздо. Бегает Саша по двору и бегает. Ни машин нет, ни крутых лестниц, мусоропроводов, лифтов. И соседей нет. А то вспомни, как они волком на нас смотрели, когда Саша им спать не давала криками своими?

— Больница далеко только…

— Зато церковь рядом.

— Бабуль, ответь мне на один вопрос.

— Если смогу.

— Почему ты несешь крест за меня? Ведь это мой грех.

— Не знаю, твой ли.

— А чей? Я изменила любимому мужчине! И дала ложную надежду любящему. Еще родила вне брака.

— Ты чиста, несмотря на это.

— А ты что, нет?

Бабушка хотела уйти от ответа, но Маша не позволила. Когда старушка встала, чтобы проверить якобы убегающий суп, внучка поймала ее за руку.

— Скажи мне, — попросила она. — Что тебя гложет?

— Грешница я, Маша. Большая.

— А я знаю, о чем ты! Ругаешь себя за то, что к маме придиралась?

— Деточка… — Она потрепала внучку по челке. — Если бы только это… — Бабушка посмотрела на икону, висящую в «красном» углу. Перекрестилась. — Ты помнишь, что я в блокадном Ленинграде год прожила?

— Да. Вся семья твоя умерла. А ты чудом уцелела. Тебя вывезли из города по «Дороге жизни».

— Совершенно верно. А как я выжила, думаешь? Не загнулась от голода, как многие? В том числе моя семья?

— Ты говорила, вы ворон стреляли из рогатки, крыс ловили. Из «дичи» этой похлебку варили.

— Да. И такое было. Но еще я ела человечину.

Маша, пившая в это время чай, чуть не захлебнулась.

— Что ела?

— Ты не ослышалась. Ворон и крыс добыть — целое дело. А человечина — вот она. Люди умирали на улицах десятками. Трупы какое-то время не убирали. И кое-кто не считал зазорным употреблять их в пищу. Главное, чтоб тело свежее было.

— Я про такое не слышала.

— Скрывали это. Как и многое другое о блокаде. Но каннибализм хоть и не был массовым явлением, все же имел место. Кого-то за него даже арестовывали или расстреливали на месте. Когда моя семья умерла, я одна осталась. А мне на тот момент было одиннадцать. Ребенок. Меня под крылышко свое взяла одна женщина. Я по улице брела, чтобы сообщить о смерти бабушки, она, как ни странно, дольше всех продержалась. Мама и брат в один день умерли. Мама от голода, потому что нам всю еду отдавала, а брат замерз. Она его своим телом грела, да умерла. Вслед за ней мальчик двух лет. Брат мой, Коля. Мы с бабушкой остались. Но и она скончалась через неделю. И я пошла, чтобы сообщить и хлеба раздобыть — у меня карточка осталась. Но от голода сознание потеряла. А когда очнулась, оказалось, нет ее. И варежки пропали. Теплые, из кроличьего пуха. И вот сижу я на снегу, голодная, холодная, а тут вдруг передо мной падает бумажный сверток. И пахнет так, что я чуть сознание не теряю. В нем мясо! Я подбираю, но тут вижу, его женщина обронила, она двух малышей за ручки вела. Им чуть больше, чем Коленьке покойному. И я окликнула ее. Вернула пакет. Им нужнее. Я что? Одна. Помру, и ладно. А им, может, на троих этот мяса кусок. Женщина тогда расплакалась. Сказала, что я святая. И позвала с собой. Жили они в подвале. Перебрались туда из квартиры, потому что в нем теплее было: окон нет и стены толще. Разожгли мы «буржуйку», мясо погрели. Она его, оказывается, родственнице носила, угостить хотела, да не успела, та умерла… — Бабушка тяжело вздохнула. Эти воспоминания разбередили ей душу. Видя, как она мучается, Маша взяла ее за руку и мягко сказала: