— Так в чём тогда моё преступление? — спросил старик.

— Вы позволили нашим иллюзиям так и остаться иллюзиями.

— Разве иллюзии могут стать реальностью?

— Тогда не надо было поощрять! — возвысил голос гость.

Стоящие в глухом углу ганзельские часы, наполнявшие воздух мерным, укладистым тиканьем, вдруг пробили одиннадцать. Эти часы всегда опаздывали, и никакой мастер не мог ускорить их сонную поступь. Старик и его гость молча дослушали бой часов до последнего удара. Потом старик сказал будничным голосом:

— Дед мой городовым был в Извойске. Даже фото где-то имеется. Крупный такой мужчина, мордастый, настоящий городовой.

— А при чём здесь ваш дед? — раздражённо пожал плечами Викентий Леонидович.

— Да так, вспомнилось, когда вы своего деда помянули. Только я о своём никогда никому не говорил. Знал о нём, но скрывал. За такую родословную у нас по головке не гладили.

— Что ж это вы, испугались? — полюбопытствовал гость с дрожащим презрением в голосе.

— Испугался, друг мой, так испугался, что испуга того надолго потом хватило. С ним-то я горы своротил, вишь ты, луну в бараний рог скрутил, а без него так, глядишь, и сидел бы в Новосибирске, газеты выписывал. — Старик вздохнул и поинтересовался ворчливо: — Это не так, то не эдак. Чего же вы хотите?

— Справедливости.

— Ах, справедливости… — Он даже не усмехнулся. — Желать справедливости так же бессмысленно, как счастья. На свете счастья нет, но всем его хочется. И два дерева под одним небом не растут одинаково: одно цветёт, а другое чахнет.

— А меня больше не удивляют ваши убеждения.

Опять, с каким-то даже жгучим интересом, Скворцов уставился в затылок президента. Коротенький бобрик на нём мелко ершился и перекатывался на крупных волнах из двух или трёх могучих складок, отчего создавалось впечатление некоего излишка обтягивающей череп кожи, как это бывает у породистых гладкошерстных собак. Викентий Леонидович ощутил прилив дурноты то ли от вида этих складок, то ли от ненависти к ним, то ли от перевозбуждения, то ли от всего совокупно. Оставалось подойти и нажать на спусковой крючок и всадить пулю в этот царственный хребет, но что-то мешало, какая-то явная недоговорённость, а может, недоведённая до верного градуса торжественность, приличествующая казни. Кулак, сжимающий пистолет, весь измок внутри, и пот тонкой струйкой стекал из него под рукав.

Между тем пальцы президента стали стягиваться в кувалды, как их любили называть заграничные борзописцы, описывая московского владыку, шея напряглась, лицо налилось кровью, в глазах возник блеск, характерный для разъярённого медведя. Не успел Скворцов раскрыть рот, как кувалды обрушились на подлокотники.

— Мер-зав-цы! — сквозь зубы прорычал вдруг президент в знакомой тональности, от которой у многих когда-то сводило дыхание. — Если бы я знал! Мерзавцы! Мерзавцы! Они окружили меня глухой стеной, упрятали в каменный мешок! Они кормят меня с вил и смеются надо мной, когда я этого не слышу! О, если б я знал! Ложь, кругом одна ложь! — Точно Голем, тяжело поднялся на ноги и повернул к Скворцову своё каменное лицо с выдвинутой нижней челюстью. — Но почему вы не привели меня в зал суда? Почему? Вы же помните, как сажали за липовые цементные подряды — прямо из кабинетов, бригадами! Вы помните Сосновского с этой его программой центра, которого чуть не отправили валить лес по налоговым статьям вместе со всей компанией! И значит, вы знаете! Я выдрал бы этого шофёра осиновыми розгами, выдрал вот этими руками — вот так! так! — вышвырнул его за порог! Я бы свернул башку этому вашему министру, кто бы он ни был, уж поверьте мне! — Он перевёл дыхание и рявкнул на Викентия Леонидовича, который как отшатнулся, так и застыл в этой позе: — Но вы забыли про меня! Попросту забыли — как все!

— Ничего подобного! — с мучительной гримасой на лице взвизгнул Скворцов. — Ну ничего же подобного!.. Да, цементные подряды, да, Сосновский, а ещё — генералы, уличные бойцы, лидеры хун… но при чём здесь это?! Вы путаете меня! Речь теперь не о Сосновском!.. Вы намеренно не понимаете, почему я здесь, господин президент?

Президент, казалось, не слышал его, взгляд его замер и уставился как бы внутрь себя.

— Они у меня поплатятся! — прохрипел он.

— Кто поплатится, кто? Я убью вас, слышите? Вот из этого оружия. Стоило кого-то там сажать, если всё пошло коту под хвост! Вам самому-то не стыдно? Вот пистолет. Вы что, не видите?

— Вижу, — вдруг ответил президент, не переменяя ни позы, ни взгляда. — Пистолет вижу, а воли — нет, не вижу. Давно пора выстрелить, мой друг. А не превращать в водевиль собственное горе.

— Ах так! Хорошо. Я выстрелю… Может быть, даже сейчас… Не надейтесь уйти от ответа. Но прежде я всё же договорю. — Он опять достал платок и промокнул лоб. Волосы на голове стояли дыбом. — Всё это вы… вы сами… ваша… Господи, у меня голова идёт кругом.

— Выпейте воды.

— Да, вот именно… Ваша бездушная неискренность. Вас всегда занимало только одно — стремление к власти, обладание властью. Власть нужна была вам не для того, чтобы сделать что-то, например дать свободу, юридическое равенство, а в виде королевского алмаза, упрятанного в сейф. И пока вы рвались к ней, все мы пребывали в прекрасном, стабильном движении, а когда добрались, мы и не заметили, как погрузились в разрушительную статичность… Как же так? Как не поняли мы этого сразу?.. Как я, учёный с каким-никаким житейским опытом, не увидел, что вы грубый, жестокий, хищный, малообразованный человек с разрушительными фантазиями? Почему все ваши такие очевидные теперь неуклюжие и разрушительные выходки тогда казались мне верхом политической реализации… мудрости, если угодно? Откуда такая аллюзия?.. Вы казались мне красивым. Я любовался вами, как подросток любуется старшим братом. Всё было прекрасно! Как покидали вы парламент, как стреляли в воздух из автомата, стоя на балконе правительства, а потом, разрядив обойму, швырнули оружие вниз. Вы сказали: «Больше ни одного выстрела на нашей земле!» И уже через два года развязали бойню на Кавказе… Но тогда я смотрел на вас и гордился, что мы вместе…

Старик навалился плечом на полку камина, опрокинув несколько фотографий, и с видимым интересом прислушивался к тому, что говорил Викентий Леонидович. Глаза его блестели. Теперь ему хотелось слушать своего гостя, но всё же он не удержался и вставил ядовито:

— Странно, должно быть, ходить по магазинам, когда тебе ничего не нужно.

— При чём здесь это?

— И это тоже.

— Перестаньте, — отмахнулся Викентий Леонидович с презрением на лице. — Выпустили шанс, как мыло в бане. Вот и взбиваете пену на воде.

— Болтать — не делать. Вода много чего сама выталкивает на поверхность. Главным образом то, что само не тонет.

Скворцов скрипнул зубами.

— Мне много рассказывали про ваши выходки, но я не верил. Якин рассказывал, ваш помощник по Новосибирску. Эт-то удивительно!.. Эпизод, конечно, но… По пятницам обыкновенно губернатор обязывал своих придворных сопровождать его на базу отдыха в лес, где до самого воскресенья с баней, водкой… ну и… не знаю, с чем там ещё… гулянка, одним словом… Так вот: зима, мороз, возвращались кавалькадой домой, и вдруг с полдороги шеф приказывает: «Поворачивай назад!» Недогулял. Куда деваться? Стали поворачивать. И пикнуть никто не смел… И только помощник один, молоденький, взмолился: «Разрешите вернуться в город, у меня жена рожает!» Губернатор наш даже бровью не повёл, только бросил: «Высадить!» Так и высадили. В лесу, ночью, на мороз. И уехали… Помню, я встал тогда и сказал Якину, чтобы он мне никогда больше не звонил. А теперь думаю: зря я так поступил с Якиным… Можно, конечно, и не говорить об этом, но вы же не видели наших глаз, не слышали наших сердец. У вас появились персональные самолёты, президентские яхты, какие-то баснословные резиденции… Зачем?.. Кто платил за это? А ведь именно против роскоши госэлиты, которая и не снилась вашим предшественникам, мы с вами и выступили в том достопамятном году… Василенко застрелился, когда ему дачку вменили в Горной Шории. Министр госбезопасности Пасенюк сжёг личный «вольво» перед зданием правительства… А мы этого хотели… вот именно этого хотели… Нам так хотелось перемен. Перемен. Любой ценой. Везде… А вам?.. Власти, только власти…