Чего угодно ожидал Викентий Леонидович от некогда могущественного лидера, только не покаяния. В покаянии было нечто приземлённое, обезоруживающее, близкое каждому образованному человеку, для которого в каиновой печати видится не проклятие, а индульгенция. Ему вспомнилось, как, стоя на коленях перед покойной женой, он умолял её простить измену, как плакал и унижался и обещал всё вернуть и забыть и начать заново, и даже в эту минуту не мог отвлечь мысленного взора от свежего торса своей ученицы, как был потрясён и раздавлен, когда жена тоже опустилась на колени и провела рукой по его волосам, и простила, простила, а на другой день он вновь был в объятиях молодой любовницы, жгуче переживая свою слабость и ничтожество. Ему было досадно на себя и стыдно, что его простили, тогда как следовало дать ему пощёчину, плюнуть в него, наговорить множество слов, от которых стало бы ещё нестерпимее и горше, но которые оправдали бы его в последующих неизбежных изменах и предательствах; что оставил её одну, оттолкнул, не сказав ни слова, обрёк на мучительные сомнения. Что это, его сущность?

— А братец мой, между прочим, туда и канул, в колонию общего режима по хулиганке, так что я его вычистил из анкет, такие были условия. Слышали про него? Нет! Вот-вот, — продолжал президент. — И даже детей своих воспитал не как следовало, а с сыном так и вовсе, оболтус вырос. Смотрю и сам не понимаю, как такое могло получиться? В банк посадил, он там, как на галерах, отбывает, а в голове одни вечеринки… Неужто вы и впрямь считаете, во мне нет ничего человеческого? Что я не думаю о тех временах как о своём поражении? Как вы ошибаетесь!

— Я не-е… — выдавил из себя Викентий Леонидович.

— Что? — Старик стоял уже перед ним, всматриваясь в него ставшими на миг едко колючими глазами. — Пришли, чтобы взвесить мои грехи? Тогда уберите ваши аптечные весы — с ними всегда мухлюют. Тащите сюда вагонные, крановые, платформенные, такие, чтоб выдержали!

— Я вас не понимаю… весы… Кто не безгрешен?

— Вот все о свободе какой-то трындят, мол, свободу похоронили, — говорил старик, опять возбуждаясь, говорил взволнованно и воодушевленно, с болью. — А то, что похоронили десятки тысяч людей наших — в войнах, пьянстве, нищете, — это как?! А я вам скажу — лезвием по сердцу, вот как! И не прошу я ни у кого прощения. Не надо. Я виноват, виноват потому, что я, простой мужик, не смог стать изощрённей Талейрана. Хотя и старался. И загнал — и себя, и страну… И проиграл.

Вдруг он закрыл лицо руками и замер так беззвучен, недвижим, и можно было подумать, что ему не удалось сдержать набежавших слёз.

Стоявший до сей реплики как истукан Викентий Леонидович встрепенулся, судорожно втянул воздух, испытывая какое-то непонятное внутреннее раздвоение, и неожиданно для самого себя вдруг шагнул к президенту, вытянув руки, будто кто-то суровый и правдивый уверенно подтолкнул его в спину.

— Нет, нет, это не так, — придав бровям страдательный изгиб, не понимая себя, выпалил он. — Вы не виноваты. Так сложились обстоятельства, что, может, окажись на вашем месте какой-нибудь другой человек… дрянной человек… с тираническими задатками, мы вряд ли бы имели хотя бы даже те достижения, которыми всё-таки сегодня можем уже гордиться…

Старик отнял руки от раскрасневшегося лица.

— Какие достижения? О политике судят по глобальным результатам.

— А я и говорю о глобальных результатах. Свобода слова — это не пустой звук, и трудно будет вернуться назад, в прошлое… Свобода предпринимательства, собраний… зря вы так… Вообще — свобода!

— Вы знаете, с этими вещами все настолько сжились, что вряд ли кому придёт в голову отождествлять их с моим именем.

— Но мне-то пришло!

— Вы всегда оставались моим сторонником, Викентий Леонидович. А сколько врагов я нажил за эти годы?

— Только посредственность не имеет врагов, господин президент.

— Таких дров наломали…

— Вы были первым! Никто до вас не сталкивался с подобными задачами. Никто не оставил инструкций по устранению левацких хунт, захвативших власть в огромном государстве. Мы же не в Латинской Америке живём! Когда идёшь по целине, недолго и провалиться. Важно не утянуть за собой страну, выкарабкаться и двигаться дальше. Никто не посмеет сказать, что вы не справились с этой задачей.

— Не знаю. По мне, так не справился. И эта мысль постоянно грызёт меня изнутри. Именно поэтому я отказался говорить с прессой, именно поэтому отринул сегодня все эти неискренние поздравления. Довольно того, что меня пока не ставят к стенке.

— Подождите, господин президент. Вы не должны так думать… Выслушайте меня. Поверьте, все порядочные люди считают, что вы максимально делали свою работу, прямо и честно выполняя, так сказать, усилия до успеха… я выражаюсь немного коряво… Но вы понимаете? Что и говорить, ну не повезло нам с экономической конъюнктурой — так это во всём мире так сложилось. Нефтяные цены, слабый доллар… да и в общем-то инфляцию породила хунта, а не ваша администрация… Ну, не повезло…

— Некоторые говорят как раз обратное.

— И потом, вам удалось сломать хребет ненавистной хунте. Да одного этого довольно, чтобы ваше имя было выбито золотыми буквами в истории.

— Ну да, ломать — не строить.

— Вы были загнаны в угол. Обстоятельствами, врагами. Всеми нами!.. Да на ваших похоронах хор Большого театра ещё петь будет, вот увидите! — Викентий Леонидович запоздало понял, что выдал бестактность, и густо покраснел, но в наступившей тишине осипший голос старика прозвучал вполне миролюбиво:

— Ну да, и ансамбль «Берёзка» плясать, на могилке, — несколько натужно хмыкнул он. — А по мне, хоть за ограду собакам бросьте — какая разница?

— Я имел в виду ваши заслуги… настоящие заслуги, которые оценят позже… поймут… Большое видится на расстоянии…

— Нет, нет…

— Да!

— Нет, нет.

— В силу разных причин… может быть, из-за времени, из-за особенности человеческой природы — и по нашей вине, да-да, по нашей вине тоже — вы оказались в безвыходном положении, практически в одиночестве.

— Ну почему, у меня были возможности для манёвра, которыми я не воспользовался.

— Просто соратники ваши наелись, господин президент, — продолжал настаивать Скворцов с замиранием в сердце, честно холодея от ужаса. — Нравы канцелярии вашей мне хорошо известны. Как вы знаете, может быть, я довольно долго работал там. Расценки по лоббированию всего, что есть на свете, можно было на входе вешать: от лицензий на вывоз за границу всякого лома до освобождения из-под стражи. Будем честны друг перед другом: то, что творилось у вас под боком, питалось исключительно… вашей порядочностью, и творилось как раз именно вашими же соратниками, которым вы безраздельно доверяли… Именно вас-то и обманывали! Обманывали в лучших побуждениях, подло, нагло… Так что все мы виновны в произошедшем. Мы все, коллективно…

— Нет.