Потифэра вскочил как ужаленный, бледный, с вытаращенными глазами, не веря ушам своим. Он провел рукой по лбу, стараясь совладать с собою. Глухим, неровным от волнения голосом он сказал:

– Шутить угодно тебе, фараон, с твоим слугой! Моя дочь к тому же не свободна: она просватана за благородного Гора, воина твоей свиты, и свадьба должна быть на днях.

Апопи, с тайным удовольствием следивший за тем, какой эффект произведут его слова на гордого жреца, ответил спокойно, отчеканивая каждое слово:

– Это обстоятельство нимало не меняет моей царской воли. Я разрешаю твою дочь от обещания, данного ею Гору, и отдаю ее Иосэфу.

Вся кровь бросилась в голову Потифэре; обычного хладнокровия как не бывало. Багрово-красный, с налившимися кровью глазами, он грозно сделал шаг к фараону.

– Что же это? Ты хочешь против меня употребить насилие! Я не раб и дети мои не продаются; я свободный египтянин. Верховный жрец первого из храмов в государстве! Собственными руками я скорее убью своего ребенка, чем отдам вольноотпущеннику, этому нечистому скоту.

Резкая выходка заставила покраснеть Апопи. Глаза его блеснули. Он встал и грозно положил руку на плечо дрожавшего от гнева Потифэры.

– Приди в себя, безумный старик! – прошептал он взволнованным голосом. – Я наперед знал, что ты не оценишь милости, которую тебе оказывают, и что, ослепленный безумной гордыней своей, примешь ее за оскорбление. Почему я и удалил всех из окружающих комнат, чтобы ни одно нескромное ухо не слыхало, как непочтителен ты к своему фараону, и чтобы иметь возможность сберечь почтенную главу твою. Мы одни! В свою очередь выслушай меня и передай мои слова твоим собратьям… Меня не обманули ваше молчание и покорность: слишком хорошо знаю я вас, непримиримые враги моей расы, моего народа. Знаю я, что гнездо всех восстаний и заговоров кроется за крепкими стенами ваших храмов, что, всецело поглощенные мыслью низвергнуть мой трон, вы поддерживаете преступные сношения с Таа, презренным «хаком», которого считаете единственным законным фараоном Египта. Только ошибаетесь вы, если думаете, что я позволю вам раздавить себя, и если до сего дня я не отдал вас на суд, как изменников и заговорщиков, так только потому, что щадил ваши льняные одежды, которые так чтит народ, уважая в вас представителей своего бога. Но с меня довольно вашего ропота, протестов и глухого сопротивления каждому моему повелению, доказательством чего служит и нынешний твой гнев. Во все времена люди темного происхождения, но выделявшиеся своими достоинствами, женились на дочерях даже царей ваших, и никто не видал в том оскорбления; сыны народа воспитывались наравне с принцами крови и достигали высших почестей. Только потому, что я – ненавистный вам чужеземец, – возвысил Иосэфа, вы его презираете! А еще и потому, чуете вы, что у него хватит силы прибрать вас к рукам; ненависть ваша равна вашему страху. Но если не ты, так другой Верховный жрец должен будет отдать ему свою дочь: так я хочу, – слышишь ли ты, жрец Гелиополя? – я хочу, чтобы тот, кто вас унизит, был бы связан с вашей кастой, чтобы кровь его смешалась с вашей и позорное пятно на его прошлом было бы смыто! Размысли хорошенько, Потифэра! Еще власть и сила в моих руках, а твой отказ я сочту за явное сопротивление моей воле и приму суровые меры. Суди сам: при строгом розыске найдутся ли в ваших храмах документы и доказательства, которые отдали бы в руки палача ваши головы! А потому не лучше ли показать пример покорности и встретить будущего супруга твоей дочери с уважением и благодарностью, как вестника моей царской к вам милости. Твоя покорность сломит предрассудки высших каст и, может статься, послужит основанием новой эры спокойствия в государстве. Такой ценой я готов забыть этот час и сохранить мою благосклонность к храмам и твоей касте. Отвечай: повинуешься ты или нет?

Каждое слово Апопи казалось Потифэре ударом молота по голове. В эту минуту разница их положений сгладилась: эти два человека, с трепетом сдержанного гнева смеривавшие друг друга взглядами, были уже не фараон и подданный, а два ненавидевшие друг друга соперника, два представителя власти – светской и духовной. Каждый мог нанести другому смертельные раны; вопрос был в том, кто окажется сильнее. Потифэра сознавал, какая ужасная ответственность ложилась на него в эту минуту, если из эгоизма он слишком рано вызовет решительную борьбу, особливо теперь, когда силы далеко не равны, и этим уничтожит тайные приготовления, обрушит все воздвигаемое с опасностью жизни здание, которое под обломками своими погребет тысячи голов, – живые звенья той политической цепи, которая, как змея, должна была обвить трон узурпатора, потешавшегося тем, что наносил жрецам одну кровную обиду за другой. Потифэра тяжело дышал; сердце его сжималось, как от прикосновения каленого железа; но рассудок шептал ему, – патриоту и политику, – что в данную минуту надлежит скорее пожертвовать дочерью, чем рисковать всею будущностью Египта.

Апопи внимательно следил за нравственной пыткой, отражавшейся на бледном лице побежденного им Потифэры и, наклонившись к нему, сказал:

– Вижу я, что ты меня понял; если ты не пожалел бы своей головы, то теперь дрожишь за головы твоих сообщников. Ступай же, жрец Гелиополя, и скажи твоей дочери, кто предназначен ей в супруги. Указ мой объявит радостную весть, что Адон и жрецы заключают союз, а в дом твой я пошлю назначенные мной тебе царские дары!

Не отвечая ни слова, без всяких установленных этикетом поклонов, вышел Потифэра, шатаясь, как пьяный, из царских апартаментов и бросился в носилки.

Когда носилки Потифэры внесли во двор дома его зятя, тот стоял на крыльце и собирался выехать: с первого взгляда на бледное, судорожно подергивавшееся и осунувшееся лицо Верховного жреца, недоброе предчувствие сжало сердце его, но, подавив свое волнение со свойственным ему самообладанием, Потифар помог жрецу выйти из носилок и повел его в дом. Приведя в свою комнату, он посадил его и дал испить вина.

– А теперь скажи, Потифэра, что случилось? Обвинен ты, что ли, в оскорблении величества или уличен в измене? – спросил Потифар, сочувственно пожимая оледеневшие руки жреца, который встал и тихо, усталым, глухим голосом, прошептал:

– Такое горе, такая кровная обида обрушилась на нашу семью, что смерть была бы счастьем в сравнении с нею!

– Не говори загадками и не томи. В чем дело? – спросил Потифар, бледнея.

– Дело касается Аснат, нашей Аснат, которой фараон в избытке милости избрал супруга, и этот супруг… вольноотпущенник, которого он вытащил из грязи, чтобы унизить нас! – ответил со злобным смехом Верховный жрец.

– Ты бредишь… Да разве же это возможно? – вскрикнул Потифар, с ужасом отступая от него. Подавив в себе волновавшие его чувства, Верховный жрец передал свою беседу с фараоном и указал те политические причины, которые заставляли безмолвно подчиниться совершенному над ним насилию.

– И завтра вся земля Кеми узнает, что мой ребенок обесчещен. Несчастная Аснат! Как вынесет она разлуку с благородным, честным Гором, и как перенесет союз свой с псом смердящим, который в этом самом доме был презренным рабом! – воскликнул Потифэра, в припадке безумного отчаяния хватаясь за голову и с глухим стоном падая на ложе. Несколько мгновений стояло гробовое молчание; наконец, Верховный жрец встал и, потрясая сжатым кулаком, прошептал сквозь зубы: