— Ренье! — окликнул он его жалобным голосом. — Ты все еще сердишься на меня?

Ренье раскрыл объятия, и Франсуа бросился к нему и крепко обнял своего самого старого и лучшего друга.

— Колен рассказал мне, что с тобой приключилось, — сообщил Ренье.

— Видно, так суждено было, — заметил Франсуа.

— Это уж точно, — согласился Ренье. — Много нас таких, что попадают в подобные переделки, и тут уж ничего не поделаешь.

— Но я не жалуюсь, — сказал Франсуа. — А без Колена я пропал бы. Благодаря ему я стал мужчиной.

— А мне пришлось дойти до Дижона, чтобы понять, что к чему в этой жизни, — насмешливо бросил Ренье, и внезапно его лицо омрачилось.

— Ты сожалеешь об этом?

— Да все идет как-то не так, — ответил Ренье. — Вот когда я был там и жил у Жако де ла Мера с «ракушечниками», все шло лучше некуда. Знал бы ты, Франсуа, что за человек этот Жако. Он содержит бордель, и стражники даже в мыслях не держат, будто он зарабатывает деньги на чем-то еще. А он зарабатывает, и еще как! Отовсюду все, кто хочет продать краденых лошадей, ткани, серебряную посуду — да что угодно, — обращаются к нему.

— И лошадей тоже?

— Конечно. У этого барыги со сбытом не бывает никаких затруднений. У него есть покупатели на все, причем за хорошую цену, и ни разу не бывало, чтобы он обманул или возникли какие-нибудь неприятности. Все по-честному. Ты привозишь ему товар, он поселяет тебя у себя в бардаке, и ты живешь там, пока он не вручит тебе твои башли.

Ренье взял Вийона под руку и повел его к мосту.

— Ну а кроме того, — продолжал Ренье, — почти во всех городах, и в Париже тоже, есть свои барыги, и ты можешь пойти к ним и свести знакомство. Кристоф Тюржис, Леклерк, Жак Легран. Тебе знакомы эти имена?

— Никогда не слышал.

— Ну и отлично. Между прочим, — словно бы вспомнил Ренье, — Жак Легран задорого купил у меня большую дароносицу и два серебряных кувшинчика, которые мне позарез нужно было сбыть с рук. Он оказал мне большую услугу.

— Так чего ж ты тогда недоволен?

— Это совсем другое дело, — буркнул Ренье.

— Какое?

Ренье, похоже, задумался, потом встряхнул головой, испытующе глянул на Франсуа и протянул ему руку.

— Пока! — бросил он. — Быть может, Колен все тебе расскажет. Я не могу говорить. Ты знаешь, где его найти?

— Да, мне сказали.

— Вот и отлично. Загляни к нему в ближайшие дни.

И он расстался с Франсуа, так как ему нужно было на другой берег реки, а Вийон в задумчивости побрел к церкви святого Бенедикта.

Встреча с Ренье де Монтиньи подбодрила его, теперь визит к Марте казался ему страшно далеким, так что, отворив дверь дома своего добрейшего дядюшки и войдя в столовую, он весьма бодро возвестил:

— Приветствую! Это я.

Югетта, которая накрывала на стол, ахнула:

— Мэтр Франсуа!

— Он самый! А дядя где?

— Он должен скоро прийти обедать, — сообщила служанка. — Господи Иисусе, до чего же вы стали черный и как скверно одеты! Скорей ступайте к себе и переоденьтесь.

— Сейчас, — кивнул Франсуа.

Он подошел к очагу и, стоя, стал греть ноги, поднося то одну, то другую к углям; при этом он обводил взглядом комнату с лоснящимися потолочными балками, комнату, которую, как ему казалось, он и узнать-то не сумеет.

— Налей-ка мне, что ли, воды, — вдруг попросил он. — Страшно хочется пить.

Югетта принесла ему воды и наблюдала, как он, опустошив кружку, по-простонародному вытер рукавом рот, потянулся, еле волоча ноги, дошел до лестницы и тяжело поднимался по ступеням. А когда он скрылся у себя в комнате, Югетта жалостливо прошептала:

— Господи, да что ж это такое?..

Над головой глухо звучали шаги. В какой-то миг Югетту охватил страх: о возвращении Франсуа ее не предупредили, и теперь она не знала, что думать. Наверху Франсуа перестал расхаживать по комнате. Югетта напрягла слух, услышала размеренный храп, и странным образом страх ее от этого только усилился.

— Что с тобой, Югетта? — окликнул ее мэтр Гийом, который, придя домой, нашел ее у очага, погруженную в размышления. — Да очнись ты!

Она с усилием выдавила:

— Мэтр Франсуа пришел!

— Франсуа?

— Ну да. Он попил, потом поднялся наверх, а сейчас… спит.

— Бедное дитя! — воскликнул каноник. — Ну что ты стоишь? Пошевеливайся! Поставь на стол еще один прибор. Я пойду разбужу его.

— А по мне, — посоветовала служанка, — лучше оставить его в покое. Ах, мэтр Гийом, он как появился передо мной, я глянула, а он такой усталый, просто жалость смотреть. Можете мне поверить, с тех пор, как он пришел в дом, я не могу прийти в себя.

— А что он тебе сказал?

— Ничего.

— Как ничего?

— Да так. Спросил про вас, но как-то сухо, вроде и не требуя ответа, ничем не интересовался…

— И что… это все?

— А чего ж больше? — буркнула Югетта.

Франсуа проспал крепким беспробудным сном до ночи, а когда проснулся, у его изголовья сидел мэтр Гийом.

— А-а… — протянул Франсуа, — это вы, дядюшка…

Мэтр Гийом поцеловал его и сказал:

— Лежи, мой мальчик, лежи. Не надо ничего говорить. Югетта сейчас принесет тебе ужин. Нет, нет, не вставай. Отдыхай. Ты рад, что вернулся в свою комнату? Погоди, я сейчас зажгу огонь. Главное, ты лежи. Я запрещаю тебе подниматься.

— Почему?

— Ты так исхудал! — вздохнул каноник, у которого глаза были на мокром месте.

— Да уж.

— А шрам на губе, он у тебя не болит?

— Да нет.

Франсуа сел в постели и, стараясь не выдать, как он растроган, неловко пробормотал:

— Да вы тоже, мэтр Гийом, выглядите не слишком хорошо.

— Что ты за глупости говоришь!

— Вовсе не глупости. Я же вижу.

— Ну и хватит об этом!

— А как моя матушка? — спросил Франсуа.

— Я пошлю предупредить ее, — поспешно сказал каноник, радуясь смене темы разговора, — а то если она тебя неожиданно увидит, с ней может случиться удар, которого она не перенесет. Она очень постарела.

— Спасибо вам, дядюшка, — поблагодарил Вийон.

Он закрыл глаза, но когда дрова в очаге разгорелись и в комнате стало светлей, открыл, взглянул на дядю и вдруг расплакался.

— Франсуа, мальчик мой, перестань, — принялся успокаивать его мэтр Гийом.

Но Франсуа не мог сдержать слез, они струились по его исхудалому липу, и он даже не утирал их. Чувствуя себя стократ более слабым, чем женщина, он оплакивал все свои страдания и унижения и не пытался сдерживаться. Понимал ли он, откуда идет эта дурацкая растроганность? Вряд ли, да, наверно, и не пробовал понять. После стольких несчастий, которые он вынес без жалоб, слезы приносили облегчение и умиротворенность.