Джеки и Дороти, хотя и представляли собой противоположные полюса, относились к моему типу женщин. Трое встретились у колодца: вдова-канадка шестидесяти с хвостиком лет, возвратившаяся к своим сельским корням, бабушка сорока с чем-то лет и жертва домашнего насилия с личностными расстройствами двадцати с небольшим лет. Звучит как начало анекдота. И да, мы смеялись над шутками друг друга. Мы могли часами разговаривать на любые темы: о мужчинах, смысле жизни, Велле… И, конечно же, мы разговаривали о нашей вере, о том, как выразилась Дороти, «странном ощущении, что происходит нечто дивное». Это чувство они впервые испытали в Уэльсе. Теперь они знали, что их призвал Господь ради того, чтобы они стали свидетельницами Розы и несли надежду на спасение людям веры в годину засухи.

Я слушала, сомневалась, задавала вопросы и далеко не всегда соглашалась. Они считают себя христианами? Это новая ветвь христианства. Почему только женщины? Ветхий Завет был благой вестью для мужчин. Новый Завет есть явление переходное. Завет Розы станет благой вестью для женщин. Я принимала участие в их «вечернях». Так они сами называли свое песнопение. Вот только с моей стороны это было сродни интеллектуальной игре. Я с самого начала недооценила многое: ставки в этой игре, постепенное разрушение и замену одних правил другими, непреложный факт, что ни в одной игре еще не доводилось выиграть или проиграть, руководствуясь исключительно логикой, и, самое важное, то влияние, какое один игрок может иметь над результатом всей игры в целом.

Изредка Энджи принимала участие в наших религиозных спорах. Дочери это нравилось. Она решительно отметала мои циничные замечания, которые изредка вырывались на волю, заявляя, что мне следовало бы научиться принимать высшие силы как данность. У меня вошло в привычку указывать Энджи на то, что она провела большую часть своей сознательной жизни, покорившись силам, которые производили на ее здоровье разрушительное воздействие, но со временем я все реже вспоминала об этом. Мне нравилась та готовность, с которой она слушала проповеди. Теперь она вела себя со мной как дочь с матерью. Я часто замечала, как ведут себя матери с дочерями за маленькими столиками в кафе торгового центра, склонившись над своими диетическими латте, как полиэтиленовые сумки стоят у них в ногах, а черты лиц женщин являются зеркальным отражением друг друга в мягком полусвете помещения. Временами кто-то из ее друзей из общины приходил послушать вместе с ней. Я смотрела на Энджи, худощавую, сидевшую, скрестив ноги, на траве, и, как ни странно, испытывала гордость от того, как дочь страстно спорит о климатических изменениях и капитализме, как сочувственно слушает душещипательную историю Джеки. Гордилась я и тем, как уверенно дочь, закатав рукава своей флисовой толстовки, чистит картошку. Люсьен и Хенни приходили вместе с ней. Иногда они кубарем скатывались с крутого холма. Дети умоляли позволить им побегать вокруг автофургонов. Это занятие им никогда не надоедало. Особенно добра к мальчикам была Джеки. Она позволяла им играть в своем фургоне как в домике. Однажды вечером сестра Амалия вышла из своего фургона, увидела, как дети катают тележку, и спросила, как зовут мою внучку.

– Внука, – рассмеявшись, поправила ее я.

– А-а-а… Мне показалось, что ее имя Люси.

– Люсьен. Полагаю, вас ввели в заблуждение волосы. Внука легко принять издалека за девочку.

– Понятно… Значит, когда вы на днях сказали, что однажды все это достанется Люсу, вы имели в виду своего внука… мальчика?

– Да. А в чем дело?

– Дело в том, что я считаю: это земля женщин, Рут. Ее следует передавать по наследству от женщины к женщине.

Ничто из моего предыдущего жизненного опыта не подготовило меня к общению с сестрой Амалией.

И дело было не только во мне. Эта женщина овладевала помыслами всех, кто оказывался под ее влиянием. Ничего удивительного не было в том, что именно сестра Амалия еще в Уэльсе фактически стала руководителем группы, собрав вокруг себя различных по характеру женщин, даровав им цель в жизни и заманчивое ощущение своей значимости.

– Я отказалась от всего ради Розы, – произнесла сестра Амалия.

Говорила она, как всегда, очень тихо, поэтому людям приходилось становиться близко к ней, чтобы расслышать.

– У меня было к чему возвращаться, но я знала, что у меня есть высшая цель в жизни. Даже если бы никто ко мне не присоединился, я все равно прошла бы этот путь до конца.

– Удивительно, если задуматься, – сказала я Марку однажды вечером, когда пыталась объяснить мужу, что же представляют собой сестры. – Она от всего отреклась ради своего призвания. Знаешь, сестра Амалия по-настоящему умная женщина, очень начитанная и при этом твердо убеждена в правоте своих взглядов. Она делает то, о чем большинство из нас только говорит. Она все бросила и приехала в Велл, потому что верит: по-другому просто нельзя.

– Мы тоже живем здесь.

– Брось, Марк! Ты и сам понимаешь, что я имею в виду.

– Я вижу, что она очень сильная женщина, – признал муж, пролистывая каталог семян, – но это еще не означает, что она права.

У каждой из сестер была своя история. Ева бросила свой фешенебельный пентхауз в перестроенном здании бывшего склада и свой процветающий бизнес в области связей с общественностью. Джеки сбежала от своего склонного распускать руки мужчины. Дороти распрощалась со своими любимыми внуками из Канады. Ради сестры Амалии они отреклись от денег, дружеских связей и аккуратно разложенных ножей и вилок в длинных выдвижных ящиках кухонных столов. Они стали сестрами Розы Иерихона из-за веры в сестру Амалию. И я постепенно стала одной из них, первоначально двигаясь к ним навстречу очень медленно, но однажды вечером я поняла, что уже не могу коснуться дна. К тому же возвращаться обратно показалось мне труднее, чем двигаться вперед.

Некоторые эпизоды из богослужения всплывают в моей памяти. В начале нашего знакомства я пришла вечером и застала сестру Амалию отрешенной, погруженной в молитву. Она стояла на коленях перед неказистым деревянным алтарем, сложенным из распиленных бревен, поверх которых была положена небольшая деревянная шкатулка с сухой Розой Иерихона. Голова женщины была запрокинута. Со стороны могло показаться, что это волосы оттягивают ее голову назад. Казалось, что сестре Амалии больно. Длинная ее шея вытянулась. Глаза оставались прикрытыми. Худые загорелые руки повисли по бокам, словно они у нее отнялись. Остальные ждали, одеты они были так же, как она, не в джинсы и футболки, а в простенькие на вид длинные серые хлопчатобумажные сорочки-рясы. Я еще никогда прежде не видела сестер в этой одежде, объединяющей их в простоте и смирении. Мне не предложили переодеться в сорочку. Я почувствовала себя обделенной. Я завидовала их просветлению и обретенному душевному миру. Одну руку я засунула себе в карман. Пальцами другой я играла бусинками своего ожерелья, которое считала излишне крикливым. Я до сих пор от него не избавилась. Нет, ожерелье не крикливое – блеклый хрупкий стеклярус, но всему свое время.

На следующий день я держалась от сестер на некотором расстоянии, играя роль маленькой девочки, которой интересно, побегут ли ее догонять или нет. Сестра Амалия не подошла ко мне, не пригласила, поэтому, сдавшись, я сама присоединилась к кругу молящихся. И снова сестра Амалия молилась сама по себе, а остальные ее терпеливо ожидали. Монахини стояли неподвижно, а вот я никак не могла долго устоять на одном месте, переминалась с ноги на ногу, словно это движение напоминало мне, кто я такая, смахивала спадающие на лицо волосы, почесывала место укуса насекомого на внутреннем сгибе локтя. Наконец сестра Амалия откинулась назад. Каблуки ее коснулись земли. Она замерла, а затем медленно поднялась на ноги. Дух Розы снизошел на нее, и мне захотелось самой испытать то, что испытывает сейчас сестра Амалия. А затем это случилось… У меня перехватило дыхание. Сердце часто-часто, словно крылышки колибри, забилось в груди. Словно чей-то кончик пальца коснулся моего позвоночника. Рядом прошелестел шепот. Как сказала Амалия, это было только начало.