Вполне возможно, что моральный авторитет папы подорвало то обстоятельство, что он находился в изгнании во Франции. Если Бог лишил Евгения III своей милости, то какой смысл вообще его слушать? С другой стороны, не исключено, что на мобилизацию оказал негативное влияние другой слух, достигший Европы вместе с новостью о падении Эдессы: поговаривали, что какой-то великий христианский король по имени Пресвитер Иоанн успешно воевал на востоке с исламской угрозой[85]. Он якобы уже завоевал древнюю персидскую столицу и теперь двигался на запад, в сторону Иерусалима. И хотя человек этот был несторианцем, то есть принадлежал к еретической ветви христианства, данное обстоятельство совершенно не помешало ему выступить в защиту государств крестоносцев.

Так или иначе, но никто из видных деятелей не выказал готовности встать под знамена. Германский монарх Конрад III ответил категоричным отказом, а благочестивый французский король Людовик VII хоть и видел для себя определенный соблазн, но всем его попыткам присоединиться активно противился его влиятельный советник Сугерий, аббат Сен-Дени[86].

К счастью для папы, в Европе все же существовала знатная особа, обладавшая моральным авторитетом и силой характера, чтобы не провалить новый крестовый поход. Уже в юности Бернард Клервоский демонстрировал удивительную харизму. Родившись в привилегированной среде французской аристократии, он получил отменное образование, заслужив уважение со стороны как преподавателей, так и товарищей-студентов. В возрасте двадцати трех лет он решил посвятить жизнь церкви и проявил такой напор, что даже убедил три десятка своих друзей и близких уйти вместе с ним в цистерцианский монастырь.

А вскоре совершил поистине головокружительный взлет. По прошествии всего двух лет Бернарда назначили аббатом монастыря Клерво, а еще через какое-то время он уже пользовался расположением как духовных, так и светских властей.

Ведомые его бескомпромиссной и пылкой рукой, цистерцианцы стали самым популярным монашеским орденом в Западной Европе, а сам Бертран многое контролировал на континенте. Он практически в одиночку положил конец ереси в церкви, а благодаря его публичной поддержке тамплиеров рыцарей Храма признали монашеским орденом. Демонстрируя меру своего уважения к этому человеку, папа Евгений III в его честь даже взял имя Бернардо.

Однако почтение, питаемое папой к Бернарду, не было взаимным. Аббат Клервоский считал Евгения безнадежным тупицей, неспособным добиться никакого результата. И тот факт, что такой человек официально стоял во главе католической церкви, был второстепенной деталью, которую аббат в большинстве случаев мог игнорировать. Однако Бернард разделял озабоченность папы делами на Востоке, поэтому, когда Евгений попросил его произнести проповедь в поддержку крестового похода, тут же согласился.

Для этого выбрали Везле – живописную деревню в Центральной Франции, щеголявшую аббатством внушительных размеров, которое могло вместить огромное число людей. Весть о том, что Бернард выступит с проповедью, свела на нет весь подготовленный заранее запас свободных мест. В аббатство хлынул поток гостей, жаждавших послушать речь этого великого человека. Самым именитым из них стал французский король Людовик VII, который так до конца и не отказался от намерения отправиться в крестовый поход. Попутно он послал Бернарду приглашение – в надежде, что тот убедит присоединиться к нему и его дворян.

Тех, кто достиг достаточно преклонного возраста, чтобы помнить Первый крестовый поход, можно было без труда простить за некоторое ощущение дежа вю. Как и в 1095 году, все собравшиеся не смогли поместиться в местной церкви, поэтому решили, что Бернард будет проповедовать с возвышения, воздвигнутого на соседнем поле.

31 марта 1146 года Бернард Клервоский занял место рядом с королем Людовиком VII в центре просторного помоста. Символизм момента – церковь и государство объединились ради святого дела – был очевиден всем: толпа затихла. Бернард Клервоский не разочаровал.

Как и когда-то в Клермонте, его точные слова никто не записал. Но вот о том эффекте, который они произвели, летописцы говорили с благоговейным трепетом. Толпа слушала с восторженным вниманием, и когда Бернард озвучил наказ записываться в крестоносцы, в ответ – эхом клермонтского крика – прозвучало оглушительное «Deus vult!»[87]. Прямо на возвышении Людовик вместе с женой, прекрасной Алиенорой Аквитанской, преклонил колени и принес клятву крестоносца. Публика стала кричать и требовать ткань для того, чтобы пришить к плащам кресты, и ринулась вперед. Материя, заготовленная монахами с этой целью в немалых количествах, закончилась столь быстро, что Бернарду пришлось сбросить собственную мантию и порвать ее на полоски, дабы восполнить нехватку.

Еще более волнительной реакция была в сельской местности. Бернард отправился в поездку по центральной части Франции, проповедуя и назначая своих представителей, чтобы они дальше несли его слово. Содержавшийся в речах Бернарда посыл несколько отличался от того, который когда-то проповедовал Урбан. Освобождение Иерусалима, ставшее мотивом для Первого крестового похода, в качестве стимула больше не действовало, потому что город по-прежнему находился в руках христиан. Вместо этого слушателям Бернарда поручалось важное дело спасения самой Святой земли. Новый крестовый поход объявлялся искупительным и давал шанс заслужить прощение, радея за божье дело. Он был, если вспомнить незабываемую фразу самого Бернарда, «символом бессмертия», доставшимся тому счастливому поколению. Теперь он представлял собой не просто вооруженное паломничество – новый крестовый поход оправдывал обращение в христианство огнем и мечом.

Французскую паству Бернард убедил. Через несколько дней после проповеди в Везле Бернард сообщил Евгению III о достигнутом успехе в письме – одновременно напыщенном и хвастливом: «Вы повелели, я повиновался, – трубил он, – я сказал и число крестоносцев выросло до бесконечности. Города и села теперь опустели…»

Невзирая на хвастовство, Бернард прекрасно понимал, что сейчас на кону его престиж. Он вдохнул во Второй крестовый поход жизнь, а раз так, то на нем лежала и ответственность за то, чтобы тот не выродился в фарс. Главная его забота сводилась к тому, чтобы не допустить повторения актов насилия в отношении евреев. Он называл их «живыми словами Священного писания» – по той причине, что иудейская диаспора напоминала христианам о страданиях Христа – и осторожно подчеркивал, что их нельзя подвергать гонениям. «При власти христианских принцев они терпят тяжкую неволю», – говорил он, а раз так, то, подобно тем же христианам, иудеи тоже ждали избавления.