Руководители внешней политики заявили положительно, что они предпримут все необходимые шаги в этом направлении и что все подготовительные работы ведутся уже сейчас. Адмирал Хауз присоединился к аргументам морского ведомства без оговорок, развивая мысль, что, с точки зрения военной, возможность вмешательства Америки не повлечет за собой серьезных последствий и что, наконец, сама Антанта фактически уже довольно давно практикует беспощадную подводную войну в Адриатическом море, взрывая подводными лодками госпитальные и транспортные суда.

В заключение императорский и королевский министр иностранных дел заявил, что окончательное разрешение спорного вопроса должно быть предоставлено обоим монархам, для чего они положили встретиться 26-го сего месяца».

Когда, по окончании общего совета, мне пришлось говорить с императором наедине, я нашел, что и он также настроен определенно против нового средства борьбы и разделяет все наши заботы об его возможных последствиях. Но мы знали, что Германия уже окончательно решила в любом случае объявить неограниченную подводную войну и что все наши доводы не имеют уже никакого практического значения. Поэтому необходимо было обдумать, примкнем ли мы к ней или нет. Ввиду незначительного числа наших подводных лодок наше устранение не оказало бы большого влияния на конечный исход эксперимента, и я сначала думал предложить императору отделиться от Германии по этому вопросу, хоть мне и было ясно, что такое отделение может вполне означать, конечно, конец союза.

Но затруднение заключалось вот в чем: чтобы подводная война не оставалась безрезультатной в северных морях, она должна была также вестись и в Средиземном море. Ведь если бы Средиземное море оставалось свободным, то транспорты двинулись бы по этому пути, а оттуда сушей через Италию и Францию на Дувр и таким образом отняли бы всякий смысл северной подводной войны. Между тем для ведения подводной войны Германии были необходимы наши базы в Адриатике: Триест, Пола и Каттаро; предоставляя их в распоряжение Германии, мы тем самым фактически брали также и на себя часть ответственности за подводную войну, даже если бы наши подводные лодки вовсе и не вышли бы из своих портов; в противном же случае мы нанесли бы Германии удар с тылу и тем самым шли на открытый конфликт с ней, который должен был привести к окончательному разрыву союза.

Это был опять-таки один из тех случаев, которые доказывают, что когда сильный и слабый ведут войну сообща, слабый всегда оказывается не в состоянии выделиться и примириться с неприятелем, не изменяя своей прежней политике вполне и не переходя на открытую войну с прежними союзниками. Этого никто из тогдашнего правительства не хотел и поэтому, хоть и с тяжелым сердцем, но мы дали наше согласие.

Болгария, не принимавшая участия в этом фазисе войны и сохранявшая свои дипломатические сношения с Америкой, находилась в другом положении, поскольку она могла оставаться в стороне, не парализуя германских планов. Но я все же был убежден еще тогда, что хотя выделение Болгарии произведет очень вредное для нас впечатление, ей лично оно не поможет. И действительно, хотя она и сохранила до конца дипломатические отношения с Америкой, обстоятельство это нисколько не облегчило ее дальнейшей участи.

Если бы нам удалось удержать Германию от неограниченной подводной войны, то это стало бы очень большим преимуществом; что же касается того, принимали ли мы в ней участие или нет, то с точки зрения Антанты это уже значения не имело, как хорошо видно из примера Болгарии. Раз Америка объявила войну Германии, то конфликт между нами также становился неизбежным; ведь на Западном фронте против американских войск тоже стояла австро-венгерская пехота и артиллерия. Поэтому мы не могли успокоиться на мнимо-миролюбивых отношениях вроде тех, которые существовали между Америкой и Болгарией до самого конца войны, – уже не говоря о том, что, как было упомянуто выше, сохранившиеся добрые отношения Болгарии к Вашингтону не принесли ей впоследствии ни малейшей пользы.

До сих пор нельзя с точностью установить, когда Германия убедилась в том, что беспощадная подводная война не приносит желанных результатов и является ужасной ошибкой. Германское военное командование постоянно проявляло громадный оптимизм не только в официальных своих выступлениях, но и в совещаниях с дружественными кабинетами. Когда в апреле 1918 года я подал в отставку, Берлин все еще стоял на той же точке зрения, что в этой морской войне Англия потерпит поражение. В одном из своих сообщений от 14 декабря 1917 года Гогенлоэ писал, что в германских компетентных кругах царит полный оптимизм.

Правда, я отметил некоторые признаки начинающегося прояснения и в германских умах, и сам Людендорф ответил мне на мои упреки – что «на войне все опасно» и до операции никак нельзя установить ее возможных последствий. Он даже согласился с тем, что расчет во времени был неправилен, но вот конечный результат – на этом он настаивал – оправдает его. Но в целом, желая оправдать себя, все ответственные деятели Германии утверждали, что Америка так или иначе все равно выступила бы и что подводная война только дала ей последний толчок. Соответствует ли такое мнение истине, в лучшем случае сомнительно. Этого нельзя ни утверждать, ни отрицать определенно.

За время войны широкие круги общества привыкли рассматривать Гинденбурга и Людендорфа как одно целое. Они представлялись неразрывно между собою связанными. Они вместе поднялись до высшей власти, и лишь падение резко разграничило суждения о них. На всех деловых совещаниях на первый план всегда выступал Людендорф. Он говорил много и всегда тоном чисто прусской повелительности. Речи его обыкновенно действовали замечательно, но сам он быстро успокаивался, а гнев его испарялся так же быстро, как и вспыхивал.

Несмотря на неприятные стороны его характера, у него была своеобразная обаятельность, свойственная сильным натурам, и его беспримерной энергией и работоспособностью я всегда восхищался. Отношения его со мной оставались всегда, даже несмотря на большие разногласия, вполне корректными. Перепечатанное несколькими газетами известие о том, будто Людендорф угрожал мне войной, – чистейшая выдумка. Я, конечно, и сам представляю себе, что в случае отпадения двуединой монархии он предпочел бы бороться со вступившими в Австро-Венгрию войсками Антанты на нашей территории, а не в Германии. Поэтому вторжение германских войск в Тироль, происшедшее позднее, в эпоху Андраши, меня нисколько не удивило.

Несчастье заключалось в том, что выдающийся генерал Людендорф вместе с тем руководил и политикой. Его идея довести Антанту до полного изнеможения, то есть победить так, чтобы совершенно обезоружить ее, была утопией. Ведь ясно, что поставить на колени Англию и Америку вместе со всем миром, вступившим с ними в коалицию, было совершенно невозможно. Людендорфский победный мир был в любом случае исключен. Все, что генерал Людендорф создавал, было загублено Людендорфом – политическим деятелем. Если бы после того, как Людендорф одержал свои необыкновенные военные успехи, удалось бы убедить его заключить мир, требующий некоторых жертв, то он мог бы спасти Германию, а так его политика испортила все плоды его побед. Он преследовал неосуществимые задачи, он требовал от германского народа невозможного, он натягивал тетиву, пока она не лопнула. А за ним и за Гинденбургом – и только за ними – германский народ пошел бы без оглядки. Если бы Людендорф своевременно выступил на защиту компромиссного мира, то германский народ послушался бы его. Правда, позднее Антанта уже со своей стороны не соглашалась ни на какие компромиссы, но об этом в следующей главе.