Но после десятого безответного вопросика мне, наконец, поставили «два» и велели прийти тридцать первого на переэкзаменовку.

Когда мы вышли на улицу, я начал стонать, как баба на похоронах, так мне обидно было! А батя идет, хихикает:

— Я тебе говорил: учи все.

— Я маме скажу!

Прибежал домой первым — напрямик; пока отец на своей машине кругами добирался, я маме Ане уже все доложил.

— Ма! Я завалил экзамен. Твой Алик задолбал меня вопросами!

— Алик! Ну зачем?

— Пусть учит все. Я хочу, чтобы он стал электриком. А электрик ошибается один раз, как сапер.

— Нет! — ору. — Не один! А два! Второй раз, когда сует два пальца в розетку, а первый, когда выбирает эту профессию.

— Пусть хоть три! Но я не хочу, чтобы ты превратился в пепел, раз уж ты выбрал эту профессию.

— Почему именно я должен превратиться в пепел? Я вообще не собираюсь быть электриком, я пришел мирно сдать экзамен, только и всего. А ты…

На следующий день перед переэкзаменовкой я забежал к Лешке.

— Учил?

— Да… Выпить хочу!

Вытащил он бутылочку водяры, мы ее забили вдвоем, закусывали… а ничем не закусывали. В таком праздничном настроении я и залез кое-как в училище. Через полчаса навстречу Игоревич!

— Лукацкий! Это ты?

— Не знаю… Андрей… Игоревич. Где этот экзамен? В каком кабинете? Я хочу на экзамен. Я уже какого-то хрена два часа здесь хожу ищу. Где все люди?!

— Какой ты пьяный!

— Кто? Ты… козел, на себя посмотри! Или лучше не смотри, а то умрешь со страху. И-горе-вич!..

— Ну ладно! Пошли, счас отцу покажешься.

Короче, заваливаю я на экзамен в шапке, в пальто, в натуральную величину. Забегаю и командую с порога:

— Так, гады! Всем встать! Суд пришел! Счас будем всех мочить. Ик… за… меновать.

Отец сидит молча, на меня не смотрит, презирает. А мне уже все пополам:

— Ну что, сволочи? Я все ответил! Еще вопросики есть? Ставьте мне тройку. Заслужил.

На этом кончилась моя карьера. Мне всучили справку «о прослушивании курса». Да кто его там прослушивал? Я не прослушивал. Но присвоили мне квалификацию ученика электромонтера, а это — полная дисквалификация.

Пошел я к Игоревичу. Посидели, поговорили.

— Игоревич, — говорю, — я ставлю двадцать бутылок азербайджанского коньяка. Не хочешь азербайджанского, ставлю армянский. Как хочешь, но мне нужен диплом третьего класса. Как? Твои проблемы. Идет?

— Черт с тобой, Лукацкий! Диплом так диплом. Одним дураком больше… Но зачем он тебе?

— Ни зачем! Я не собираюсь работать электриком. Ни дня! Ненавижу эту специальность уже три года. Пригодится — хорошо. Нет — выкину.

Игоревич принес чистый диплом, взял чернильную ручку, поставил все тройки.

— Если хочешь, иди по нему работать. Диплом настоящий. Мы с твоим отцом уже столковались.

— Спасибо, — говорю, — ты, Игоревич мужик нормальный, а я козел!

— Оба мы с тобой, Лукацкий, козлы. Только я старый козел, а ты молодой. Коньяк-то принес?

Мы с отцом квиты. Я его чуть не убил, а он меня чуть не деклассировал, чуть образования не лишил, чуть в пепел не превратил…

А сколько раз он меня спасал? Сколько мы с ним вместе пива выпили и снега перетаскали?

Никогда не забуду ту страшную сибирскую ночь. Мороз — минус пятьдесят три. Минус пятьдесят три! Птицы вмерзают в небо, покойники в гробах кристаллизуются, зэков на работу не выпускают, в квартире колотун, хоть в холодильник лезь — там теплее. Водка, блин, в желудке свертывается, как ртуть перекатывается, не распространяется по организму. В пору к медведю в берлогу проситься.

Сибирь окаянная! Мы с батей всю ночь бурили дырки в батарее, чтоб вода не замерзла. Всю ночь. Только начнет батарея теплеть, пробуришь дырку — пошла вода. И паяльной лампой отогревали, и асбест за батарею пихали, даже грелку прикладывали. Замерзнет батарея — всем огромное спасибо!

Батя врубил калорифер, чего мы никогда себе не позволяли из экономии. Счетчик летел, как ракета; боялись, взлетит. А батя все издевался надо мной:

— Рыжий! У тебя волосы посинели от холода. Ты двигайся больше.

Ага! Двигайся! Когда ты уже, как муха, снулый и одно желание: плюнуть на эти батареи, выскочить на улицу и — с головой в сугроб. И либо сразу окоченеть, либо согреться до смерти.

Я говорю родителям:

— Че вас сюда занесло-то? Кто вас сюда выслал, несчастных? Школа и та замерзла, я два месяца уже в школу не хожу.

Свет мигает, как перед потопом, мусорка третий день не кажется, замерзла в пути. Ледниковый период! Брррр!

А сам сяду у калорифера и вспоминаю, как было хорошо до этого ледникового периода: в шесть тридцать каждое утро приезжает развозка, сигналит в рожок, все выходят с мусором, улыбаются друг другу, насвистывают, поздравляют друг друга с мусоркой, как на первомайской демонстрации. Соседи же!

В Сибири зимой только за мусором и встретишься. Морозы трескучие, метель. В декабре снег валит, в январе хвост отмерзает, и уши, как у собаки купированной, не гнутся. Февраль — ветер лютый, дышать можно только с закрытым ртом и носом. В субботу, воскресенье мусорки нет, а мусор тем не менее есть. В субботу-воскресенье скучно, все ждут понедельника. Шесть тридцать, рожок. Па-а-ашли!

Вспомнил я про эти счастливые для каждого сибиряка моменты, а отец и спохватился:

— Кстати! Сегодня как раз понедельник, пошли мусор вынесем. Сигнала все равно не услышим, звук замерзает на лету, а у нас после праздников ведер пять имеется. Или шесть.

Это ж идея! Мусор — всегда приключение, особенно в нашем с отцом возрасте.

Спускаемся с родного четвертого этажа на первый с полными ведрами. Толкаем парадную дверь — закрыта. Подъезд закрыт! А кто его мог закрыть? В Сибири-то?

— Что за шуточки? — злится батя.

Он только свои шуточки понимает, как немцы. Наш учитель на шпрахкурсах, Курт, как-то сказал, что слово «живой» не имеет сравнительной степени. Ну, все, конечно, согласны, у всех же сильно завышенное образование. Преподаватель всегда прав. А если не прав — тем более. А я ж водила. Я знаю, что абсолютно прав всегда только я. Ну, еще мент с ружьем. Я Курта опускаю:

— А у нас говорят: Ленин и теперь живее всех живых!

— Was, was?

— Переведите, — прошу, — иностранцу, что я пошутил.

— Перевели, — отвечают, — а он говорит, что не понял юмора.

— Тогда пусть учит русский язык.

Так и батя: над собой смеется до упаду, а к остальному относится очень серьезно. Но это его проблемы. А тут и соседка-врачиха выскочила с ведром, ей тоже захотелось пообщаться. Стали вместе колотить в дверь. Ну, батя культурист, даже по крышке гроба не стучит, чтоб не сломать. А тут дверь вышибить не может. Труба! А он как размахнулся в последний раз… и позвонил к соседям с первого этажа.