было в природе: солнце несколько поблекло и не изливало своих ярких лучей, а воздух был жарче прежнего; совершенная тишина царствовала вокруг. Вдруг путник наш заметил невдалеке темную точку: она винтообразно кружилась на одном месте, и все росла, росла, и понеслась огромным столбом черной пыли, которого верхушка представлялась в виде белесоватой, курчавой опушки, а вся масса была черна и непроникаема для взора. Это был песчаный тифон; его не должно смешивать с вихрем, или песчаным бураном, потому что он зараждается среди совершенной тишины, несется более сжатой массой, и потому сила его страшнее и сокрушительнее, чем действие обыкновенного вихря; вообще, это воздушное явление, довольно частое в степи, кажется, еще не совсем объяснено. Едва конь и всадник успели припасть к земле, первый, руководствуясь опытом, а второй, инстинктом, как песчаный тифон пронесся над ними, увлекая за собой и сокрушая все, до чего он касался.

«Дурной знак», – произнес Рахман-Аяз, и не на шутку призадумался. Его суеверному воображению уже виделся злой дух, выходивший из темного облака и знаменовавший ему горе. Печально сел он на коня, и отправился в путь. Вскоре достиг он Кара-Куля, дрянной бухарской крепостцы, и приостановился здесь на несколько часов, чтобы купить заводную лошадь и поспешнее продолжать путь.

Еще не успел он совершить омовения, о котором на этот раз не забыл, как явилось к нему несколько человек и объявили, что его требует к себе курган-беги[26]: сердце замерло у туркменца; однако он не показал ни малейшего смущения и отправился куда приказывали; за ним повели его лошадь.

– У тебя есть письмо от английских пленников, что в Бухаре! – сказал курган-беги, грозно обращаясь к туркменцу.

– Нет, – отвечал тот с твердостью.

Курган-беги велел обыскать при себе Рахман-Аяза.

Шарили везде, изрезали в куски его одежду, смотрели в гриве, в хвосте его лошади, между всеми изгибами тела коня и всадника, и ничего не отыскали.

– А письмо все-таки у тебя; признайся, не то худо будет.

– Не в чем признаваться: у меня нет никаких писем.

Ясно было, что Саул-Качкадан, уже получивши от индийца свою долю платы за пособие Рахман-Аязу, высказал его тайну хану или кому-нибудь из его приверженцев, чтобы получить новую плату и довершить торговый оборот столь выгодного дела. Но туркменец лучше согласился бы умереть, чем изменить делу английских пленников: он подвергся пытке.

В первый день его били нагайками: Рахман-Аяз терпел и молчал. Во второй день ему заколачивали гвозди под ногти всех пальцев: – Рахман терпел и молчал. В третий день водили по обнаженному телу его раскаленным железом: туркменец все молчал. Хотели, наконец, ломать его суставы и кости, но он был в совершенном изнеможении, едва дышал. Ему дали вина для подкрепления, и винные пары отуманили его голову. – Конечно не для спасения своей жизни, но в каком-то бессознательном, полупьяном состоянии, он высказал тайну… Запаянное в свинцовый лист письмо было найдено в копыте, под подковой его лошади.

Само собой разумеется, что письмо не содержало в себе никакой тайны, да никто и прочесть его не мог; тем не менее, измученное, едва движущееся тело туркменца отправлено было для казни в Бухару, как бы для того, чтобы придать более торжества этому событию.

В Бухаре есть обычай, осужденного на казнь вести в особую комнату и угощать его различными яствами и напитками, что очень напоминает то время, когда римляне давали пиры в триклиниуме своим рабом, которых потом выводили на арену, для травли тиграми. У туркменца не было ни родственников, ни друзей, чтобы приготовить и разделить с ним предсмертную трапезу; нашлись благочестивые люди, которые принесли ему рису и разных плодов, и оставили одного в комнате. Физическое изнеможение Рахман-Аяза отразилось и на его нравственных силах: он находился в каком-то бесчувственном состоянии души и машинально касался яств. В это время дверь отворилась, и мальчик, робко озираясь кругом, подбежал к туркменцу.

«Ты будешь отомщен, и скоро, через неделю!» – произнес он тихо, и исчез. – Судорожная улыбка на устах туркменца показала, что он вразумел эти слова и утешился.

Казнь совершал бухарский джелиль, соперник бедного туркменца, и в это время уже счастливый обладатель Нюр-Паши. И только одно сердце во всей Бухаре сочувствовало страдальческой кончине бедного Рахман-Аяза и дрогнуло при его вопле, – это сердце Нюр-Паши, оставшееся верным ему и после ненавистного ей брака. – Нужно ли говорить, что в Бухаре, как между всеми азиатскими народами, особенно оседлыми, в деле брака не спрашивают желания невесты, и решение отца в этом случае непрекословно.

Джелиль знал о предложении туркменца Рахман-баю, и о том, что Нюр-Паша не хотела никому принадлежать, кроме Рахим-Аяза. Как истинный бухарец, он был недоверчив ко всем и остерегался своей жены; спал в отдельной от нее комнате, не ел ничего, приготовленного дома. Но вскоре Нюр-Паша, беспрерывными угождениями, ласками, рабской покорностью, умела совершенно истребить всякое подозрение в душе джелиля. Они сблизились. Можете себе вообразить внутреннюю борьбу женщины, у которой жажда мести кипела в груди, а улыбка притворства не сходила с уст, а наружное спокойствие должно было выражаться во всех движениях ее; женщины, согревавшей своими жаркими объятьями человека, которому в то же время готовила страшную казнь.

Ровно через неделю, в тот самый час, в который был казнен Рахман-Аяз, нашли изуродованное тело джелиля на его брачной постели….Родственники его объявили убийцей Нюр-Пашу, которая, как известно, не любила своего мужа, тем более, что и убийство было совершенно в такую пору, когда в спальне никого не было, кроме одной жены. Нюр-Паша не дождалась пытки и созналась в убийстве. Напрасно Рахим-бай предлагал родственникам джелиля выкуп за кровь его, чтобы спасти жизнь своей дочери. Они требовали мести, и несчастная женщина выведена была на площадь Регистана на растерзание толпе родственников джелиля, которые как стая голодных волков жаждали крови и уже роптали за медленное исполнение приговора. Картина, невыразимо ужасная!

Тесная площадь Регистана была залита народом, а все-таки не вмещала и части любопытных, которые толпились на улицах, на крышах соседних домов; только небольшой круг возле самого хоуза был очищен от народа, как место действия, место казни. Сам хан, окруженный своими ближними, из арка, из своей цитадели, незримый толпой, смотрел сквозь небольшое отверстие в стене на кровавое зрелище… Несчастную Нюр-Пашу силой вырвали из объятий ее родных, и вторгнули в зачарованный круг, из которого уже не было исхода; но ей еще осталось пройти несколько шагов до рубежа, где должны начаться ее мучения: она, было, остановилась, увидев прямо против себя толпу родственников