некоторыми перемежками. Казалось, природа хотела показать человеку, не выразумевшему всей силы ее созидания, всю мощь разрушения – и человек понял ее! – Едва ли когда она проявлялась в таком ужасном, все разрушающем виде; земля представляла истерзанный, изувеченный, покрытый развалинами труп. Удар потряс и горы, и несколько обломков камней с грохотом скатилось на долину.

Настала зима, которая в Кашемире заметней, чем в окрестных местах. Всеобщая нищета и стужа породили холеру. Народ бедствовал невыносимо, а магараджа Реджит-Синг послал в Кашемир подкрепление своему гарнизону с требованием подати, простиравшейся до 3,000.000 рублей ассигнациями, суммы во всякое время значительной, если взять во внимание грабительство правителя и содержание гарнизона, которое падает на народ, но в то время, когда от всего народонаселения Кашемирской долины, простиравшегося за миллион жителей, едва оставалось 100,000[24], уцелевших в некоторых деревнях, или рассеянных по лесам и не имеющих средств к собственному пропитанию, – в то время эта подать была решительно не уплатима.

Яксарт-хан оставался в Кашемире, и в этом хаосе природы и вещей, трупов и развалин, наслаждался своим счастьем, прижимая к груди свою голубку, свою Фатьму, которую он вынес из-под рушившихся отовсюду зданий; но вскоре увидел, что ему невозможно долее скрываться и, главное, скрывать свое сокровище, потому что правительство магараджи возвратилось в город. Он тайно, со своими приверженцами, отправился в Шецар, взяв с собой Фатьму. Шецар, на Кашемирской же долине и едва ли немногим уступал в населении самому Кашемиру, в котором считалось, разумеется, прежде, до 100,000 жителей.

Путники наши беспрепятственно взошли в город; видно было, что землетрясение здесь действовало с меньшей силой; еще возвышалось много домов, но в городе было пусто, улицы поросли травой, дворы стояли настежь; обезьяны безбоязненно перепрыгивали с крыши на крышу и своими уродливыми телодвижениями и гримасами дразнили путников. Яксарт и друзья его взошли в дом, в другой; но там было так же пусто, как и на улицах, отдавалось гнилью, и только всполохнутая дикая птица нарушала тишину своим полетом, или забытый, уже разрушившийся труп напоминал о страшном событии в городе.

Наконец, в отдаленном квартале, они встретили людей: два высохших скелета, в глазах которых еще теплилась жизнь, лежали на солнце и по истоме их видно было, что они, за невозможностью избежать общей участи, предались голодной смерти, не ища напрасно средств противостать гибели: это были поклонники Будды. Напрасно наши странники обращались к ним с вопросом, ответа не было. Вскоре они увидели мальчика, который убежал от них, как дикий. Но все-таки они рады были, что увидели хоть признаки населения; далее приметили еще две тощие человеческие фигуры, словно выходцев из долины Иосафата в день страшного суда, и те скрылись; наконец, они встретили старого друга Яксарт-хана, который обнял его, проводил к себе и за скудной трапезой, состоявшей из синара (trapa bicornis), единственной пищи кашемирских пастухов, рассказал об ужасе землетрясения и страшных последствий холеры. Квартал этот уцелел, потому что прервал всякое сообщение с городом, так, по крайней мере, думали его жители; прочие или вымерли или разбежались. Но не спасся и этот остаток живущих: была ли занесена холера, пришедшими, которые посещали зараженные дома, или была ли то воля Божья, только болезнь низошла сюда и смерть приосенила крылом эту горсть людей. Фатьма заболела. Вот еще черта самоотвержения, с которым любят женщины на востоке. Прокаженную все оставили, боясь заразы, один Яксарт не хотел разлучиться с ней. Тогда она выслала его под каким-то предлогом из комнаты, и, собрав последние усилия, заперла дверь. Напрасно он умолял ее отпереть, грозился выломать дверь. Она отвечала, что лишит себя жизни при малейшем усилии дойти до нее и только просила, чтобы он не отходил от дома, потому что душа ее сочувствует его присутствие и ей будет тяжко остаться одной.

Фатьма умерла. Невыносимо тяжела была жизнь для Яксарта; отчаяние овладело им, но друзья спасли его; когда пришел гарнизон магараджи в этот пустой город, они снарядили Яксарта купцом и отправили в Ладах. Чтобы точнее взыскать подать, новый начальник сделал строгую перепись в городе: оказалось в 2350 домах 40 человек жителей!..

Яксарт-хан, через Яркенд и Кашгар, прибыл в Кульжу, китайский пограничный город на западе, где встретился со мной и рассказал эту черную страницу своей жизни, как выразился он.

Землетрясение в Кашемирской долине, продолжавшееся около трех месяцев, конечно непостоянно, но, весьма часто повторявшимися ударами, составляет необыкновенное естественное явление. Желая пояснить его, я собирал возможные, относящиеся к нему сведения, и могу сказать, что выставленные здесь данные точны и числа по возможности верны.

Для тех, кого занимает судьба Яксарт-хана, прибавлю, что в одной из тюрем ханства Средней Азии, он примирился с Казим-беем, родственником Дост-Мухаммет-хана и с одним из сыновей его, а через них и с самим Дост-Мухамметом и впоследствии играл роль во всеобщем восстании в Авганистане. Жизнь тревог и битв сделалась любимою его сферой со времени потери Фатьмы, о которой он не переставал вспоминать, а может быть и теперь еще вспоминает.

Туркменец Рахман-Аяз

Ужасная, в высшей степени трагическая развязка происшествия, которое я сейчас стану рассказывать, случилось два года тому назад, на глазах всей Бухары и двенадцати человек русских, и, конечно, глубоко врезалась в памяти последних, конечно, каждому из них не раз повторялась во сне, живо являлась возмущенному воображению женщина, юная и прекрасная, изнемогающая в судорожных мучениях, с которыми никакая пытка не может сравниться. С грустью я должен сказать, что следующее событие, как ни ужасно оно, случилось во всей своей ужасающей истине, и что явления подобного рода не редки на востоке.

Туркменец Рахман-Аяз кочевал на караванном пути между Мешгедом и Хивой. Все достояние его состояло из жены, киргизки, выменянной им где-то близ Каспийского моря на двух верблюдов и лошадь, – жены, как можете судить по цене, не слишком бойкой и красивой, одного верблюда, доставшегося ему впоследствии при разграблении какого-то каравана, доброго коня, добытого в баранте и десяти овец, не знаю как приобретенных; но Рахман не сокрушался от своей бедности, и много ли нужно для жизни сына степей; был бы верблюд, на котором мог бы он перекочевывать с места на место, да конь, чтоб рыскать по безграничному сухому океану степей, да несколько овец, снабжающих кочевого человека пищей и одеждой, – так он и счастлив. Свобода и степь, степь и свобода, – вот его роскошь, его счастье. После родной степи, туркменец любил более всего своего доброго коня, потом жену, потом уже