и лоснящихся, как вороново крыло; широкая одежда, состоявшая из бархата и парчи, обремененная металлическими бляхами, кольцами и талисманами, и полновесное, кованое кольцо вокруг шеи, видимо тяготили ее, скрывали ее легкий стан и сжимали лебяжью шею; а из-под одежды искусно выставлялась ножка, совершенство красоты, – ножка, каких нет в Европе. Недолго, однако, любовались мы красотой застенчивой султанши: ревность Кош-Магоммета заставила нас покинуть жилище грустной обитательницы ранее, чем мы желали.

Мало-помалу собирались к нам отдельные толпы киргизов, караванных возчиков, с навьюченными верблюдами; наконец, оставив гостеприимный кров султана, мы вскоре увидели вдали обширный табор: это была часть каравана, вышедшая из Семипалатинска через несколько дней после нас, с караван-башем Мирза-Баем, и уже поджидавшая нашего прихода; тут же были базарчи, киргизы, ходившие в Семипалатинск для мены и возвращавшиеся с хлебом в свои аулы; все смешалось в одну общую, нестройную массу; начались споры и совещания относительно направления пути; наконец условились, как хотелось караван-башу: соединились в один огромный караван и двинулись вперед, придерживаясь китайской пограничной линии.

По соединении своем в одно, весь караван состоял из 1500 купеческих верблюдов и 1000 принадлежавших базарчиям, из которых большая часть должна была впоследствии отделиться от нас.

Какая бесконечная пустыня! Горе страннику без путеводителя: ни холма, по которому бы он заметил направление пути, ни ручья, где бы утолить жажду, ни приюта от бури, ни защиты от зверя. Один киргиз усвоил себе это безбрежное пространство степи, здесь он дома, хотя бы переходил от устья Эмбы до вершины Аяузы, от берегов Каспийских на Иртыш; все служит ему указателем пути: звезда, направление ветра, наклонение травы; каждая мулла (мазарка, киргизская могила) ему знакома. Пищей для него служат в случае нужды коренья, кусок кожи, лоскут его сальной одежды; воду киргиз находит в известных ему местах, углубившись не более как на пол-аршина от поверхности, а нет, он обойдется и без нее; ни одно животное не в состоянии перенести того, что может перенести киргиз; окрепший привычкой беспрерывной нужды, он подавил в себе все страсти, он довел свои чувства до того огрубелого состояния, которое равняет его с животным в нравственном отношении, между тем как в отношении физическом и по дару инстинкта, он превосходит большую часть животных, с которыми ему приходилось иметь дело чаще чем с людьми.

Какое грустное однообразие: сегодня как завтра, завтра как вчера. Далеко до рассвета пробуждает вас рев верблюдов, изредка прерываемый словами «чок, чок» или дребезжащим голосом караван-баши. Скорость вьюченья верблюдов, расставления джулумы, да еще кипячение чайника составляет славу и гордость караванных людей; в час все готово: джулумы сняты и навьюченные верблюды отправлены; огоньки, дотоле прикрытые джулумами, вырвавшись на свободу, вспыхивают ярко и переигрывают со звездами своим блеском; темнота ночи делается еще чернее. Наконец, пускаются и вершники вдогонку за своими верблюдами; оглянитесь назад: еще мерцают огоньки, но как все глухо и пусто там, где, за несколько минут до того, кипела целая движущаяся община, с ее желаниями, ее страстями, ее пороками, – да, пуще всего с пороками; остается только одна джулума; уже сняты и с нее кошмы, и сквозь решетчатую ее основу вас поражает что-то вам знакомое, но совершенно чуждое этой дикой, кочевой жизни; тут два запоздалые путника, счастливые своим уединением, увлеченные потоком разговора в края другие, далекие, края их былых радостей, забыли пору и место. Наряд их азиатский, но черты лица, и эти исписанные листы бумаги о бок с ними, и эта речь… все чуждо кочевому быту и пустынной природе. Уже снято и основание джулумы, а им так грустно расстаться со своим приветным огоньком, со своими родными мыслями. Но вот, на коня! И понеслись они на шумный гул каравана.

Рассвет. – Верблюды тянутся тихим, мерным шагом, на пространстве нескольких верст, между тем как вершники, то обгоняют их крупной конской ступью, то едут впереди и потом, своротив в сторону, останавливаются на отдых, пока не пройдет хвост каравана. Таких привалов мы делали два и три в день, и в то время, как не расседланные лошади щипали скудную траву, мы, раскинувшись на пушистом снежку, а где его не было – на голой земле, спали крепко, особенно около полудня, когда пригревало солнце.

Проезжая мимо нити каравана, я любил прислушиваться к песням, которые тихо и на унылый лад лились отовсюду; правда, большая часть из них заключала предметы слишком материальные: киргиз почти всегда импровизирует свои песни: он поет, что вспадет ему на глаза или на мысль, а как предмет его нежнейших помыслов и взглядов верблюд, лошадь, бараны, то киргиз преимущественно и населяет ими свой мир фантазии; нередко, однако, воспевает он и любовь батырей, их дела, напоминающие несколько европейских героев рыцарских времен, и в беспорядке нижет чудовищные образы своего воображения и предметы повседневной жизни на причудливую нить своей песни, которая тянется иногда по несколько часов сряду и обрывается, большей частью неконченая. Сравнение, любимый образ выражения киргизов, как и всех народов нравственно младенчествующих, для которых одно простое изложение предмета темно. В песнях их звучит часто рифма. Размер принаровлен к их напеву.

Я помню твердо одну песню, которую импровизировал киргиз, приближаясь к своим аулам, и передам ее как умею. Сжатость татарского языка требует шестистопного стиха в русском переводе, а хорей наиболее приличествует размеру подлинника.

Караван поднялся из-под Аир-руки;

Конь мой белый ржет и не дается в руки.

Солнце выслало зарю и вслед само идет

Встречу месяцу, а месяц скучился, не ждет.

Конь мой мечется, почуяв дым[27] аульный,

И на дым понесся быстро мой разгульный;

Сердце чуяло родной, аульный кров давно,

И вздрогнуло, но затихло бедное оно;

Конь мой, конь! Не мчись, тебя никто не встретит!

Сердце вещее мое тебе ответит:

Кто нас ждал, – теперь не ждет!

Она ушла, и не придет!..

Часа в три по полудню, иногда позже, или несколько ранее, смотря по близости корма и воды для верблюдов, караван останавливается: те же заботы о верблюде, этом добродетельнейшем из всех животных.

Раз, как-то, при вступлении в горы Аиджин-Архан, на ночлеге, раздался в караване голос караван-баши, предостерегавший правоверных, чтоб были осторожнее и бдительнее, потому что разъезды видели вдали огни, разложенные конечно барантовщиками. За всем тем караван, выступивший по обыкновению ночью, принужден был вскоре раздробиться, проходя ущельями и закраинами гор. Вожаки скакали в разных направлениях, отделившиеся толпы перекликались, разделенные верблюды и лошади ревели и