магомметан законное покровительство, которое тщетно выпрашивали и выкупали от христиан. Еще в наше время один из представителей конституционного правительства сказал во всеуслышанье. «Я ненавижу угнетение, под каким бы видом оно не проявлялось; я друг человечества; но первый скажу, жгите жида, где встретите в государстве; жгите его живого!» Это очень по-человечески и по-дружески!

Рахман-Аяз постучался у одного домика, несколько уже склонившегося на сторону от старости, но все еще лучшего в этом нищенском квартале, и на повторенный несколько раз стук отозвался голос, хриплый и отрывистый, а после нескольких объяснений дверь отворилась и показался низенький, тощий старичок, с маленькой седой бородкой, прикрытый чем-то, совершенно неопределительным, сам Саул-Качкадан, – как звали его все бухарцы.

Этот еврей был в связи со многими близкими к особе хана; он снабжал их тайно вином, подчас другим зельем, в котором нуждаются старики; говорят даже, что для их услуги, он готов был и на более святотатственные дела; как бы то ни было, особа его была более безопасна, чем особа каждого другого жида в Бухаре, и ему поручено было даже судейское разбирательство в неважных случаях между евреями.

– Чем могу тебе служить? – спросил сухо Саул-Качкадан.

– Мне нужно вина.

– Какое у меня вино! Чтоб я, старик, стал держать у себя этот богопротивный напиток.

– Послушай! Я здесь приезжий, как ты сам видишь по моей одежде и языку; никого почти не знаю в городе и выдать тебя не могу и не захочу, потому что я честный туркменец, а не таджик какой-нибудь; к тому же я друг Абдурессуля, а он сказал, что я могу обратиться к тебе в случае нужды и во всем положиться на тебя; нужда пришла.

– Абдурессуль был моим истинным благодетелем; говори, что тебе надобно, – нет, прежде скажи, можешь ли мне заплатить за услугу: я бедный человек.

– Могу.

– Вот тебе вино, а что дальше?

– Ты вхож в дом Рахим-бая?

– Да; он жалует меня.

– Можешь видеть дочь его?

– Почему же нет! Сам знаешь, жид, и дряхлый жид, та же тряпка в глазах истинного магомметанина; а что осквернит она дом правоверного, – не беда: можно сделать омовение, – сказал Саул-Качкадан и наблюдатель более опытный, чем наш туркменец, мог бы заметить злую иронию в этих словах; – к тому же, – продолжал он, – я принесу отцу вина, а дочери кораллов и еще кое-каких безделушек, что так нравятся девушкам: ей же они теперь нужны, к свадьбе.

– К свадьбе! – И туркменец вздрогнул всем телом. Тайна его вполне была открыта еврею.

– Не пугайся, – сказал он, – это еще одни предположения; может быть, свадьба и не состоится.

– А за кого прочат Нюр-Пашу?

– За джелиля.

Джелиль, палач в Бухаре не то, что палач в Европе, и потому те очень ошибутся, которые будут судить о бухарском палаче по нашим европейским понятиям. Правда, и там обязанность его состоит в том, чтобы казнить людей и иногда исполнять приговоры к телесному наказанию, говорю иногда, потому что для этого каждый живущий у эмира пригоден в силу частых упражнений; но в Бухаре палач лицо уважаемое; как потому, что он пользуется довольно большими доходами, а в земле купцов ни что так не уважается, как богатство, так и потому, что никто не может поручиться за себя, чтобы не попался в его руки. Практика палача довольно значительна, как можно судить из того, что в 1841 году, в течение одного месяца, казнено 17 человек, в том числе 4 женщины. Доход его состоит в остатках имущества казненного, говорю в остатках, потому что главное идет в казну хана; кроме того, родственники осужденного платят палачу, как по обязанности, так и потому, чтоб избавил от мучений свою жертву, и поскорее совершил переход ее от жизни к смерти. Палач, лицо довольно приближенное к особе эмира и нередко удостаиваемое почетного ножа от руки его и даже халата с плеча ханского.

– Скажи Нюр-Паше, чтобы не выходила ни за кого замуж, скажи ей, что еще скошенный луг не позеленеет, а я вернусь опять в Бухару и заплачу за нее выкуп отцу. А если она меня не послушает, если джелиль ей более мил, чем я, пускай выходит за него, пускай, вместе тешатся над тем, что я за женщину жертвовал жизнью; но пусть знает она, что и мертвый, я не дам ей покоя. Я поклялся добыть ее во чтобы ни стало, я сдержу клятву, – а ее клятва, принадлежать мне и никому другому, легче моей.

– Так чем же ты думаешь заплатить Рахим-баю за дочь? Ведь я знаю, каков он! Говорят и джелиль кряхтит, – так велика сумма, что заломил таджик!

Туркменец призадумался. Как ни легковерен был сын степей, он открыл Саул-Качкадану тайну своего сердца в уверенности, что ему нет выгоды воспользоваться ей и предать бедного туркменца: но выдать тайну людей, которых принял с клятвой на свою ответственность, тайну, от которой зависит их жизнь, – он не решался. С другой стороны, он видел всю невозможность исполнить одному возложенное на него поручение; знал очень хорошо, что жиды одни во всей Бухаре, вероятно, во всей Средней Азии, радовались успеху англичан в Авганистане, душой преданы их делу, в надежде на перемену своей горькой судьбы, и не раз уже помогали Стотарту в Бухаре, Шекспиру в Хиве, что жид за деньги готов отважиться на многое, за деньги он даже будет смелым, по возможности, не только честным, а Саул-Качкадана он, кроме того, знал понаслышке от своего друга, как мы уже заметили, за человека верного.

– Мне нет дела знать, где ты возьмешь денег, – сказал жид, – хоть займи их у дьявола…

– Зачем говоришь ты такие слова!

– Но мне надобно удостоверение, что деньги действительно будут у тебя. Мы ведь для того орошаем землю потом, чтобы она дала плод. А как не знать мне, что у бедного туркменца, кроме коня да нагайки, ничего быть не может.

Туркменец несколько времени колебался между сомнением и необходимостью, и, наконец, благословясь в душе, решился взять себе в помощники Саул-Качкадана, и рассказал, в чем дело. Глаза жида засверкали, как у кошки, почуявшей близость добычи, улыбка показалась на бледных и иссохших устах, а эта улыбка являлась только при виде светлых очей визиря, и то по заказу.

– А от кого и как получишь ты деньги в случае успеха?

– Половину здесь, от одного индийца, по записке, которую даст Стотарт в случае успеха в деле, другую в Тегеране.

– Хорошо, хорошо: деньги верные.

– Теперь исполнишь, о чем я просил тебя и передашь мое поручение?