ребенку, что обижен на него. Юрий нарезал мясо и сбросил в собачью миску. Батон лежал в прихожей: видно, что волнение сбило ему аппетит.

Выйдя из подъезда, Юрий достал телефон и ничей голос наставительным тоном доложил ему о Таниной недоступности. Зачем-то он еще задержался, но вспомнил, что окно в кухне выходит на улицу, и подошел к припаркованной у тротуара машине.

Ему было бы интересно увидеть Таню и ее отца рядом. Ему было любопытно, что за подарок она выбрала.

*

«Так ведь зимние праздники – его время! А Таня разве не говорила?»

Юрий взглянул вниз, на деревянный особнячок и обнаружил, что тот больше не деревянный – обит аккуратными искусственными досками, как дачный коттедж.

«Таня вам не говорила?» – повторил Костя.

«Нет. Ничего. Я знал, что они с отцом созваниваются, но чтобы какой-то регламентированный порядок встреч…»

«Послушайте. Раньше, до болезни Татьяны Дмитриевны, было так: Олег Александрович приезжал первого, пятого они с Таней ехали в Питер и там вместе встречали Рождество. Это единственное, на что дает добро его нынешняя половина. Она Танино, скажем так, присутствие в жизни Олега Александровича допускает, но не поощряет. Тем не менее, такой, как вы сказали, порядок всех устраивал. Из-за Татьяны Дмитриевны он скомкался. Последние три года Таня в Питер не ездила. Два – по вышеназванной причине, а в прошлый раз… Честно говоря, не знаю, почему она отказалась. Возможно, еще не пришла в себя на то время…»

«А в этом году поедет?»

«Вероятно. Вы не переживайте…»

Это вышло у Кости совсем по-детски, так что Юрию и впрямь стало жалко себя доброй, нестыдной, какой-то рождественской жалостью.

Он звонил Тане на мобильный (дома трубку мог взять отец), не устававший в своем невинном безумии подтверждать недоступность абонента. Юрию стало казаться, что не Таня, а он изолирован, пойман, как кузнечик, в стеклянную банку, и за три дня он дошел до ноющего отчаянья, с которым ложился и вставал.

«Вчера они с отцом ходили на какой-то приуроченный к Рождеству концерт барочной музыки, кажется, в Рахманиновском зале… А сегодня собирались в Дом Фотографии: Олег Александрович еще не видел его после обновления, -докладывал Костя, – Билет до Питера у них на шестое. На завтра. Голос такой, словно ее не слишком туда тянет»

«Полно вам сластить мне пилюли», – улыбнулся Юрий.

Они сидели в том кафе, где раньше он обыкновенно встречался после работы с Таней, только теперь в отсеке для курящих. Как и Таня, Костя не пил, но отказался даже от сладкого, заказав себе только чайник зеленого чая. Эта непоследовательность, смешавшая в двадцатишестилетнем мужчине респектабельно-осторожного старика и жестоковыйного, но чистого подростка, эти японские порции дыма, который Костя, слегка выпятив нижнюю губу, направлял под потолок, этот кафельно-белый фарфор перед ним, который в такой близи от молодого здорового тела должен был разлететься на черепки, – все это странно успокаивало, умиротворяло.

В кармане у Юрия зазвонил мобильный. Он достал его, положил на салфетку перед собой и зачем-то дал ему еще пару раз проиграть сигнал. Костя поднялся со словами «Я на минуточку» и исчез.

Голос у Тани был как будто выпрямленный. Она сказала, что через час будет ждать в супермаркете на набережной, прямо у входа, где тележки.

«Поедем ко мне», – сказал Юрий.

«Нет, ко мне. Папы не будет весь вечер»

На ней была дубленка, новая, цвета поролона, вместо обтрепавшегося белого полушубка, который она бессменно носила весь декабрь. Юрию захотелось сказать, что она хорошо выглядит, потому что с расстояния нескольких шагов она выглядела, как любая, даже слегка себя выставляющая современная девушка в ожидании приятеля. И вблизи лицо ее было не столько посвежевшим, сколько таким, словно под ним выправили механизм, и все детали вплоть до самых крохотных работают как должно.

Он не видел ее пять дней.

«Ты посвежела», – сказал Юрий.

«Я только куплю кое-что, и пойдем», – сказала Таня, не улыбнувшись, но показав, что тут должна быть улыбка, как человек, которому нездоровится.

Юрий двигался за ней между стеллажами, и она вывела его к кассам. Он хотел расплатиться, но Таня запальчиво пресекла это.

Батон почти вывалился ему под ноги с приветственным чавканьем. Юрий спросил, не надо ли с ним погулять, и Таня сказала, что папа погуляет на ночь. Они прошли в комнату, и Таня села на кровать. Что-то помешало Юрию сесть против нее на диван, где совсем недавно спал ее отец, а стул был занят стопкой книг.

«Папа сказал… ты считаешь, что мне надо лечь в клинику…»

«Он так сказал?»

«Нет. Он сказал по-другому, – Таня опасливо усмехнулась, – Он сказал, что ты хочешь упрятать меня в дурдом»

«Ну ты же знаешь своего отца»

Теперь они усмехнулись друг другу, Таня даже почти прыснула.

Батон ластился к нему, и Юрий, сев на корточки, благодарно и с наслаждением чесал ему лоб, за ушами, под подбородком.

«Я уезжаю», – сказала Таня.

«Да, благодаря Косте я в курсе»

Он не преминул укорить, потому что его раздражала эта полуобморочная благость: уж очень веяло встречей после расставания, причем спустя самое малое год, да и то в фильме.

«Нет, – Таня замотала головой, совсем как ее отец – или как Либман, – И Костя в курсе не до конца. Я уезжаю совсем. Я буду жить у папы, то есть, не в его квартире, не с ними, а через площадку. На том же этаже, но… знаешь, как в питерских подъездах…?»

«Знаю», – оборвал Юрий.

Лишь сейчас он заметил, что в комнате многого недостает. Недоставало захламленности, больше половины книг в шкафу (он вспомнил, что видел у порога две картонные коробки); скляночная батарея оголилась без икон. У дивана, на который он чуть было не сел, стоял распахнутый чемодан с уложенными до неузнаваемости правильно Таниными джемперами и водолазками. Не было елки.

«И как давно это решено?» – спросил он, продолжая тискать пса.

«Понимаешь, папа принял решение еще осенью, но меня по телефону только спрашивал, и я отказывалась… А теперь оказывается, он уже снял квартиру…»

«Неубедительно»

«Но это правда», – Танин голос фальшиво пискнул.

Батон подставил спину, и Юрий стал ладонью водить по ней вдоль, от холки.

Таня сидела как на допросе: колени будто склеены, пальцы сцеплены, но теперь выглядела прежней, немного безумной и очень юной.

Он видел ее. С особенно белым и широким из-за виноватого взгляда лбом, с худым горлом, в дымчато-сером пуловере, который, единственный из ее старых вещей, нравился Юрию и который она редко надевала.

«Папа с самой бабушкиной смерти