* * *

Снег валил с небес больше суток, старательно заметая под зимний ковер серый уродливый город.

Гигантский снеговик, вобрав в себя все лишнее, ненужное, больное, все свалки, старье, барахло и хлам, воздвигся над городом… И только весной солнце сумело растопить его плотно слипшуюся обледенелую глыбу, набитую тухлыми трупами, гниющим мусором и грязью.

Внутри оказалось много всего. В числе прочего – разорванная шерстяная шапка с вышивкой «ВТ» на изнанке и клочок самодельной открытки с рисунком гуашью и надписью яркими синими буквами: «С Наступающим»!

* * *

Лампочки не горели во всем подъезде. Чертыхаясь, Олег Сазонов двинулся на ощупь. Цепляясь за перила лестницы, добрался до площадки третьего этажа. Тяжело дыша, он вытащил из кармана айфон, включил подсветку. Луч фонарика осторожно ощупывал тьму в поисках нужной двери.

Сзади кто-то спросил:

– Заплутали, Олег Николаевич? А мне казалось, вы хорошо знаете этот адрес!

На плечо Олега легла чья-то тяжелая рука.

Но испугаться по-настоящему Олег не успел – холодный кусок металла влетел ему в голову, затылочная кость хрустнула, ее острые осколки куснули сладко пахнущее мясом мозговое вещество, впились с чавканьем, и хлипкий серый студень, окровавленный, брызнул и потек по ушам, по шее Олега, заскользил по воротнику его дорогой кожаной куртки, капнул вниз, на грудь, на модные узкие джинсы и турецкие туфли.

– Надеюсь, я не опоздал, – сказал убийца, осветив фонариком лицо жертвы. Выждав с минуту, он аккуратно положил рядом с убитым использованный инструмент и удалился.

Олег Сазонов остался. Глаза бессмысленно пялились на молоток, с которого стекали его кровь и мозги. Когда его тело остыло, Олег Николаевич сделался одной температуры с орудием убийства: температуры среды.

* * *

Нажим на карандаш был таким слабым, что рисунок казался нанесенным не грифелем, а пылью: еле заметная серая паутина лохматых линий. Тонкий дрожащий контур – фигура человека. Или его обведенная тень. Никаких попыток заштриховать, закрасить. Ни одного цветного пятнышка.

– Что это ты бормочешь, Викуся, а? Кого это ты рисуешь, а? Это что у него? Плащ, а? Или волосы? – докторша влетела в палату, бодро стуча каблучками. Дежурные вопросы сыпались из напомаженного красным рта один за другим.

Девочка, лежащая на больничной койке, не ответила. На самом деле она уже не рисовала. Бессильная рука равнодушно примяла лист, вырванный из альбома. Только голубые жилки на запястье и фиолетово-черные пятна синяков от инъекций чуть выделялись на коже, почти сливающейся цветом с бумагой и казенным больничным бельем.

– Это папа твой, наверное, а, Викуся? – спросила докторша.

Девочка подняла серьезные глаза. И отвернулась. Тяжело, с присвистом дыша, уставилась в окно. По яркому синему небу там бежали крохотные снежно-белые облачка.

Докторша обернулась: на койке у противоположной стены поверх покрывала, откинувшись всем телом на подушку, полулежала молодая полная женщина в спортивном костюме с вялым, сонным лицом. Тугие белые руки со сложной мозаикой коричневых родинок валялись вдоль крупного, сильного тела без движения, как дохлые рыбины.

– Так, мамочка… Э-ээ… Галина. На минуточку! Давайте-ка выйдем, – позвала докторша. Женщина не шелохнулась.

– Не надо, – сказала девочка. Чтобы говорить, она перехватывала губами каждый второй вдох: ей не хватало воздуха. – Говорите здесь. Я же все равно. Буду знать. По лицу. Мамы. Я всегда. Знаю.

– Хорошо.

Покосившись на Галину – та разглядывала пол, – докторша распахнула картонную папку, которую принесла с собой. Мелькнула расплывшаяся надпись в верхнем правом углу: «Вика Зайцева, 8 лет». Зашуршали серые бланки больничных анализов. Закрутились штопором, распиливая тишину, замысловатые цепочки слов:

– Гемоглобин… Билирубин… Лейкоциты… Рибонуклеин…

Голос медички внезапно захрипел. Она попыталась откашляться… Вязкая, липкая тишина палаты наплывала со всех сторон.

Мамочка внезапно дернулась, словно ее пихнул в бок кто-то невидимый.

– Вот! Вы слышали? Слышали?!

Докторша едва не выронила папку. Галина вытянула вверх палец и задрала вверх голову, как собака, которая нюхает воздух.

– Такой странный звук. Чаф… Чаф-чаф… Чавкает. Жует. Слышите?

Черные зрачки мамочки расползлись до самой радужки. Распахнутые глаза казались черными дырками.

– Слышите?!

Докторша покраснела и опустила глаза.

– Нет, – сухо сказала она и закрыла папку с историей болезни.

* * *

Пока рядом был Виталик, Вика ничего не боялась. Даже в самые последние дни, когда он уже не мог говорить и постоянно пребывал в полусне под капельницей.

Все знали, что Виталик уйдет.

Если кого-то выписывали – это означало только перевод в другую больницу или другой исследовательский центр. Остальные – уходили. Других вариантов в Отделении не было. Ни у кого. Никогда.

Заметив однажды, как Галина прислушивается и обшаривает глазами палату в поисках «чавкающих», Виталик сказал Вике:

– Твоя мама. Долго не протянет. Ей нельзя увеличивать дозу. А без лекарства. Она не сможет. Терпеть еще.

И Вика поняла – о чем он.

Его белое лицо словно светилось в темноте.

Когда-то они подолгу болтали друг с другом. А теперь, чтобы проговорить длинную фразу, ему приходилось часто делать паузы, шумно дышать ртом.

* * *

Это было еще до того, как Виталиковой маме пришлось делать выбор. Между больным сыном и новорожденной дочкой. Потому что папа их бросил.

Малышка требовала забот, и какое-то время мама Виталика разрывалась между двумя своими детьми… Но это было недолго. Вскоре Виталика перестали навещать. Но он ни в чем не винил ни маму, ни сестренку.

В 10 лет он мало походил на своих сверстников – Отделение взрослит каждого. Сразу и навсегда. Неделя больничной жизни – это год нормальной. И если считать от того момента, когда он впервые узнал о своем диагнозе, – Виталик не только вырос, он даже немного состарился.

Им было хорошо вместе – Вике и Виталику. Ночью, лежа в темной палате на своих койках, они глядели, как вспыхивают в окне розовые и синие буквы рекламного щита с крыши здания напротив, и говорили о многом. О чем? Большинство взрослых и представить себе не могли.