Ольга послушно поднялась, а мы с Семенычем остались вдвоем.

— Значит, еще служишь, — негромко сказал он, выполнив положенный ритуал — на сей раз я не стал прерывать его.

— Я ведь еще молодой.

— Все мы молоды, — буркнул он. — Только управление кадров этого не видит. Что сюда занесло? Переводят?

— Временно прикомандирован. Понадобилась экспертиза.

— Серьезное дело?

— Похоже на то. А сперва показалось — простенькое.

— А в войсках чем занимаешься? По-прежнему на батальоне?

— Давно уже нет. Занялся научной работой.

Он кивнул.

— Я так и думал. Не обижайся, Вова, но настоящей строевой закваски в тебе не было. Ты командиром не рожден, ты у нас всегда был интеллигентом и либералом. Командовал, и самому тебе было словно бы неудобно за то, что ты людьми командуешь. Так?

Я удивился. Семеныч в моем представлении был, что называется, простая душа, иными словами, человек хороший, но наивный и недалекий, а он, оказывается, аналитик…

— Ну, знаешь, — сказал я, — служил я всегда честно.

— А кто говорит? Служил бы нечестно — погнали бы, а ты вот служишь, и растешь, наверное… Кто ты сейчас в звании?

— Подполковник.

— А я так майором и вышел, — сказал он невесело. — Видно, это мой предел. Что называется, общей культуры не хватило. Да и откуда было ее взять? А сейчас командир должен быть культурным, — протянул он выразительно. — Потому что солдат имеет среднее образование, а то и повыше, и нельзя, чтобы он над тобой посмеивался, хотя бы и про себя. Нет, правильно, Вова, все это правильно. Можно было, конечно, дослужить где-нибудь в тихом местечке до второй звездочки, но как-то горько стало на душе, да и возраст подошел, выслуга была полная. Вот и подал.

— И как?

— Да грех жаловаться, — сказал он без энтузиазма. — Хорошо. Посидел дома, но скучно стало, пошел на работу.

— Каким-нибудь директором, наверное?

— Да нет, ведаю кадрами в одной организации. Работа не пыльная, начальство вежливое, и оклад ничего… Все правильно.

Но я ему не очень-то поверил: не тем голосом было сказано все это, настолько-то я Семеныча знал.

— А ты что, — спросил он, оглянувшись на дверь и приняв еще рюмашку, снова закабалиться решил? Дураки мы, мужики…

— Нет, — сказал я. — Тут совсем другой коленкор. Просто надо помочь человеку. А насчет этого — я и не думаю.

Он посмотрел на меня и ухмыльнулся.

— Это неважно, что ты не думаешь, — сказал он. — Гляди, как бы она не подумала. Словно бы я тебя и не знаю; ты ведь и на Светлане не женился.

— Ну, это ты брось…

— Она на тебе женилась: выбрала, захотела и женилась. Ты в этом был лицо страдательное. Я же помню. И не хотел ты, и ерзал всячески, потому что любить ты ее не любил, но слишком ты был нерешительный человек, чтобы кругом — и шагом марш на выход. Это все видели, ты один, наверное, не видел.

Я махнул рукой.

— Все равно, — сказал я. — Дело прошлое.

— Дело-то прошлое, да ведь кусок жизни прошел и его не вернуть, а кусков таких в жизни сколько? Раз, два — и жизнь вся, а в жизни от жены зависит многое. Одна может тебя генералом сделать, а с другой… Не думай, это я не о Варваре, я-то в жизни своего потолка достиг. А ты, значит, коли в генералы не вышло, решил в профессора выходить? Ну, дай тебе бог, чтобы был ты и профессором, и военным, а то ведь в таком положении бывает, что человек ни профессор, ни военный, ни богу свечка — вообще ничего.

— Это ты про меня? Как же это ты — старшего-то в звании?

— Нет, Вова, в тебя я верю. Ты не командир, но ты — военный.

— Это как понимать?

— У тебя чувство долга в душе. И ответственности. И сознание того, что сначала — дело, а ты — потом. Если это у человека есть, то он — военный, если даже никогда формы не надевал. Потому что только на таких армия и может держаться.

— В армии всяких много, — сказал я, хотя и не хотелось мне говорить этого.

— Знаю. Но ты…

Он не договорил: женщины вернулись. Они, видимо, пытались познакомиться поближе, но это, кажется, не очень удалось: Ольга выглядела высокомерной, Варвара — официально-доброжелательной, и только. Что между ними произошло, можно было представить: Варвара попыталась по-женски залезть Ольге в душу, допросить по-дружески, но с пристрастием, какое-нибудь словечко сказала не так, а Ольге, как я уже начал понимать, этого хватило, она решила, что ее обидели намеренно, и замкнулась. Я вздохнул и встал.

— Зайду в ту комнату на минутку, ладно?

— Зайди, зайди, — сказала Варвара, — как же не зайти. Да не бойся: устроим твою знакомицу честь по чести.

Ольга дернула плечами и даже шагнула к двери; я посмотрел на нее как можно выразительнее и внушительно кашлянул, чтобы она не пропустила этого взгляда мимо своего внимания. Она, кажется, поняла, а может, просто спохватилась, что не следует слишком уж показывать характер в доме, где ты оказалась впервые в жизни, у незнакомых людей; сообразила, что подведет меня, да и себе сделает только хуже. Вместо двери Ольга подошла к столу и присела, а Семеныч, потерев руки, громко воззвал: «Ну что, еще по одной, что ли?».

Я вышел из комнаты, медленно прошагал по коридору, где за минувшие годы изменился разве что цвет; прошел, как тысячи раз до того. Что-то, наверное, остается от человека в тех местах, где он жил подолгу. Смываются с пола следы, выветривается запах, но что-то остается. Говорят, глаза человека не только воспринимают свет, но и сами испускают какое-то излучение; может быть, оно как-то влияет на окружающее, перестраивает его… А вернее всего, ничего такого не происходит. И хорошо, не то обязательно изобрели бы такой взрыватель, срабатывающий от взгляда, этакую хитрую ловушку: ты только глянул — и взрыв…

Я стоял у окна в комнате, что так долго была моей, и червячок шевелился под сердцем. Ну, вот ты и снова вышел на свой берег, а что толку? Река протекла, и ты протек; другие стены, другая мебель, комнате все равно, кто живет в ней, у нее нет памяти. Да и то — мало ли таких комнат или квартир в стране? Куда больше десятка, наверное; ты жил в них где месяцы, где годы, потом уходил — и все. Кому какое дело, что ты когда-то стоял на этом самом месте, касался этого самого подоконника, и думал, думал… Ты получил тогда роту, ты был моложе и честолюбивее, дело было осенью, за стеклом моросило. Ты только что принял пополнение из нового призыва и вновь переживал впечатление, с каким знакомился с ними — растерянными, угловатыми, расхлябанными несмотря на все усилия сержантов и их собственные. Необмявшаяся форма казалась на них неестественной, и ты знал, как много сил придется положить на то, чтобы каждый из них стал солдатом, при виде которого и не подумаешь, что он хоть раз в жизни надевал что-то другое, не ту гимнастерку, что сейчас на его плечах, не поверишь, что ремень, так ладно перехватывающий фигуру, когда-то свисал черт знает куда, бляха обязательно оказывалась на боку, а отдание чести в его исполнении выглядело прямо-таки противоестественным жестом, и хотелось плеваться, орать и плакать. И ты стоял вот здесь и думал, что вот пришли люди, каждый из которых обладает склонностью к чему-то и способностью, а ты должен, наперекор всем этим стремлениям и способностям, где можно — используя, а где нельзя — подавляя, научить их профессионально воевать, а перед тем — правильно ходить и поворачиваться, трогаться с места и останавливаться, одеваться и раздеваться, окапываться и бежать, беспрекословно выполнять приказы и молчать, пока не разрешили говорить, и все это — еще до того, как начнешь учить их стрелять, метать гранату и делать еще множество важных вещей, а потом уже начнешь посвящать их в секреты пиротехники, учить различать инициирующие и бризантные взрывчатые вещества, понимать, что такое бризантность, а что — работоспособность, а что — чувствительность, а что стойкость, а что — плотность взрывчатки, разбираться в шнурах огнепроводных и детонирующих, в капсюлях-детонаторах, зажигательных трубках, электровзрывных сетях, и еще во многом, многом, многом… Порой ты будешь к ним жесток и безжалостен — ради них же самих, потому что они не понимают сейчас очень многого, и когда еще поймут… Ты стоял здесь и вспоминал, как сам когда-то, уже очень давно, впервые понял, увидел за деталями — главное; тогда началась корейская война, время стало напряженным, прошлая война была еще свежа в памяти, и будущая казалась куда более вероятной, чем сейчас. В газетах много писали о нашей армии, о надеждах, которые возлагало на нее все прогрессивное человечество, а тебе казалось, что это — о чем-то другом. Та армия, о которой писали, была сама по себе а ты, рядовой Акимов, был сам по себе, и превыше всего ценил древнюю поговорку: солдат спит, а служба идет. И вдруг, словно крутнули подрывную машинку, озарилось, грохнуло — и тебе стала ясной одна простейшая вещь: та армия, о которой писали и на которую надеялись — был ты и ребята вокруг тебя, такие же, как ты, и больше не на кого было надеяться, кроме вас, потому что, если сыграют тревогу, именно вы пойдете вперед, пока в стране будут призывать запасных и формировать новые дивизии и армии. Ты пойдешь; а был ли ты готов к этому? Формально — да, потому что и стрелять, окапываться ты уже умел, и выполнять команды. Но по сути, ты стал готов к возможной войне только в тот миг, когда понял, что надеются именно на тебя, лично на тебя, и не дай тебе бог не оправдать надежд. Ты понял, и с тех пор не забывал этого всю жизнь, а те ребята еще не поняли, и даже не завтра поймут; нет, они будут знать, и спроси их на политзанятиях — четко ответят; знать будут, а понимать — нет, слова еще не станут их мыслью, а будут оставаться лишь словами, пока в каждом из них не родится наконец солдат. И тогда они скажут тебе спасибо за твою строгость, а порой — безжалостность, скажут, если даже никому из них никогда и не придется воевать…