Наверно, мысли все же каким-то способом записывались на стенах. Иначе почему же именно сейчас я вспомнил все то, что заботило меня в те далекие дни? Но нет, все-таки это чужая комната, пусть Семеныч с Варварой и продолжают называть ее моей. Чужая. Наш век, жесткий и стремительный, грохочущий, словно танк в прорыве, вырвавшийся на автостраду и прущий так, что асфальт летит из-под траков, — наш век многое дал нам и многого лишил. Он лишил нас дома предков — отчего дома; родители тоже уже жили не в домах, а на квартирах, их получали и сдавали, покупали и меняли, и если раньше даже штаны переходили по наследству от отца к сыну, то теперь родители стараются решить жилищные проблемы своих выросших детей при первой же возможности. Они правы, и все это очень современно и удобно, но нет у нас отчего дома, где десятилетиями жила бы твоя семья, деды и прадеды, где на пыльных чердаках валялись бы комплекты старых журналов, пачки писем, древние стулья без ножек, самовар со вмятиной в боку — да мало ли еще что может валяться на таких чердаках. И что бы там ни оказалось, все это имело отношение к твоему роду, твоей фамилии, твоей истории, и ты в любой момент мог бы твердо сказать: вот отсюда пошли мы, вот где наши корни — здесь они! Ты этого уже не скажешь, и еще меньше знает об этом следующее поколение, а их дети уж и вовсе ничего, и мы теряем память и традиции, и в чем-то мы уже не просто люди, а перекати-люди, такова наша судьба — судьба цивилизации… Ну ладно, решил я, хватит об этом. Да, в этой комнате ты жил, здесь твой сын становился на ноги и ты видел первые его шаги, но все это протекло, это в прошлом, жалеть о прошлом бесполезно, опыт его не нужен, потому что ничто не повторяется на протяжении одной жизни, а другие поколения живут своим умом, считают себя умнее нас, как мы считали себя умнее отцов, полагая, что это они затесались жить в наше время, а не мы — в их. Стоп! Достаточно. С чего бы это и к чему? Словно бы я прощался с каким-то этапом жизни; но сейчас ничего не кончается и ничто не начинается. Продолжается служба и продолжается работа, так что пора распрощаться с хозяевами и с женщиной по имени Ольга, отправляться в гостиницу, ложиться спать, а с подъемом приниматься за дело. Странно: снова, второй раз за сегодня, я почувствовал, что мне хочется взяться за дело — наверное, встреча с Семенычем и эта комната, напомнившая молодость, что-то добавили мне, или скорее вернули из того, чем я был полон тогда. Что ж, можно только порадоваться — тому, что ожил немного.

Я вернулся в первую комнату. Там сидели Ольга с Варварой. Семеныч был, видимо, отправлен отдыхать — в бутылке оставалось совсем немного горючего. Женщины разговаривали.

— Ну, — сказал я, — пора и честь знать. Варя, и уж обеспечь Ольгу по части всяких дамских принадлежностей, она, как видишь, осталась без ничего.

— Да, само собой, — сказала Варвара.

— Да нет же, разве я вам не говорила, — не согласилась Ольга. — У меня все есть, только сумка лежит на вокзале, в камере хранения.

— Не помню, может, и говорили, — ответил я. — Значит, завтра ее заберете. Ладно, пойду попрощаюсь с Семенычем, если он еще не спит.

— Ты что же, не зайдешь больше? — спросила Варвара сурово.

— Если получится, — ответил я и вышел на кухню, а из нее — в маленькую девичью, где у них уже и тогда стоял старый диванчик, на котором Семеныч любил отдыхать, когда обедал дома. Семеныч не спал; на столике стоял старый проигрыватель, тихо звучала мелодия, я узнал ее, еще не успев войти: «Где же вы теперь, друзья-однополчане, боевые спутники мои?», и по щеке Семеныча, то замедляясь, то ускоряясь, сползала слеза. Я дослушал песню до конца и мы попрощались.

Ольга ожидала меня в прихожей.

— Вы и правда больше не зайдете?

— Вот, я оставлю вам денег…

— Не надо. Мне пришлют, я же сказала. Так вы зайдете?

— Вряд ли, — сказал я, глядя мимо нее. — Так что давайте прощаться.

Слабая улыбка обозначилась на ее губах и тут же исчезла, женщина словно хотела сказать что-то, уже почти начала — и все же удержалась; во взгляде ее мелькнуло странное, названия чему я не нашел. Она протянула руку:

— До свидания.

Я хотел пожать эту руку, но что-то заставило меня склониться и поцеловать ее.

— Всего вам доброго. — Я постарался, чтобы эти слова прозвучали как можно искреннее.

— И вам тоже, — тихо проговорила она. — Всего самого лучшего, — и от ее шепота мне на миг стало не по себе. Но дверь уже захлопнулась за мной, дверь квартиры, где вместе со старыми воспоминаниями теперь оставалось еще одно. Но когда воспоминания остаются позади, на душе всегда становится легче.

Или не всегда? По пути в гостиницу я пытался решить этот вопрос, но так и не пришел к определенному выводу. Понял я лишь одно: мне совершенно не хотелось возвращаться сейчас в мой пустой номер, ложиться в постель… Я боялся, что не усну, бывает со мной так — ни с того ни с сего привяжется бессонница, а справляться с ней я не умею, снотворного же с собой не вожу. Надо было довести себя до такой степени усталости, когда глаза сами начнут закрываться. Вообще-то день нынче выдался не из легких, но, значит, были у меня еще какие-то резервы сил, взялись неизвестно откуда, и вот сейчас надо было их израсходовать, как самолету — освободиться от бомб перед заходом на посадку. Ладно, — подумал я, и вместо номера направился в ресторан.

В ресторане свободных столиков не было, но отдельные места еще попадались. Медленно идя по залу, я присматривал местечко поуютнее, и тут увидел человека, которого уже встречал, и тоже в ресторане, только не в Риге, а в том городе; он был там с молодой женщиной, с которой я танцевал. На этот раз он был один, рядом — пустое место, чем мы не компания друг другу?

Я спросил разрешения и получил его. Пока разбирался с меню, он смотрел на меня и, наверное, тоже вспомнил. Во всяком случае, отсутствующее выражение глаз сменилось осмысленным, а когда я посмотрел на него, он слегка улыбнулся и в едва заметном кивке наклонил голову. Я тоже хотел улыбнуться, но получилось, кажется, не очень ладно: мне, чтобы улыбаться, нужно соответствующее настроение, а до него сейчас было далеко.

— Здравствуйте, — сказал я, чтобы поправить впечатление. — Здесь вы одни? Надеюсь, у вас все хорошо?

Не знаю, зачем я сказал это. Наверное просто потому, что я сам был один, и чувствовал себя от этого нехорошо, и таким способом решил выразить ему сочувствие, потому что, наверное, и ему в одиночестве было не по себе; должно было быть, по моим соображениям. Он кивнул.

— Да, — сказал он без всякого видимого неудовольствия, не задетый, кажется, моим вторжением в его дела. — Просто желания людей, даже близких, не всегда совпадают. А бороться с желаниями нужно лишь при крайней необходимости.

— Вы очень спокойны, — против воли в моих словах прозвучал упрек.

— Я верю, — сказал он. — Даже не доверяю, а именно верю. Я редко позволяю себе подозревать кого-то в неискренности. А близких людей — тем более.